Информация

В спортивном центре в «Колдуне» Ричард припарковал свой пыльный «маэстро» рядом с новенькой шведской игрушкой Гвина — она еще отпыхивалась и попискивала, пока бортовой компьютер заканчивал проверку оборудования. Затем машина вдруг замерла, словно угрюмый безмолвный страж. Не запирая «маэстро» — в нем все равно ничего не было, кроме банановых шкурок и выцветающих ксерокопий мертвых романов, — широким шагом Ричард пошел через парковку с ее образцовым разнообразием застывших транспортных средств. Она являла собой иллюстрацию всего того, что вы можете встретить на современных многополосных шоссе и автострадах: катафалки, развалюхи, гоночные машины, самосвалы, лощеные кабриолеты и «инвалидные коляски». Ричард сразу заметил Гвина — тот шагал по краю площадки для игры в шары, перекинутая через плечо спортивная сумка медленно покачивалась в такт ходьбе, а на вытоптанной желтой лужайке освященные временем седовласые фигуры в белых рубашках по-старчески то нагибались, то выпрямлялись. Доброе чувство, которое полагается чувствовать хорошему человеку, когда он смотрит на другого хорошего человека, не подозревающего, что за ним наблюдают, как обнаружил Ричард, присутствовало и в данном случае, только в искаженном, вывернутом наизнанку виде. Лицо его сияло и расплывалось в улыбке, и на мгновение он почувствовал всемогущество и ненависть. В эту минуту над черной двускатной крышей клуба, выстроенного в тюдоровском стиле, взмыла в небо редкая стая городских птиц, и эти птицы, словно головоломка «соедини по точкам», составили контур человеческого лица или кулака… Разрыв между Гвином и Ричардом сократился. Ричард ускорил шаг, и когда они подошли к боковой двери, он уже был на расстоянии вытянутой ракетки от плеча Гвина. Дверь за ними закрылась — и они поменяли воздух позднего лета на тяжелое дыхание клуба.

Все мужчины сталкиваются с этим. Однако постойте… Сначала мы должны пройти мимо окошка билетной кассы и сексуально индифферентной симпатичной девушки, обосновавшейся там, мимо доски объявлений, расцвеченной канцелярскими кнопками с разноцветными шляпками и умирающей, вяло жужжащей осой, мимо нагло фамильярного менеджера клуба — Джона Панта.

— Гвин, — произнес Ричард, когда они переступили порог самого презентабельного из клубных баров.

Да, вот он: паб жизни. Восемьдесят, а может, девяносто душ толпятся кучками, вы входите, и тут же наступает знакомый момент погружения в звук, сглатываешь слюну, и несколько голов поворачиваются к тебе лицом, как на съемке для полицейского досье. Все мужчины от века с этим сталкиваются: с другими мужчинами, один на один или с несколькими сразу. С невозмутимым видом все мужчины предстают перед аудиторией, которая может их встретить аплодисментами или освистать, промолчать или попросту выйти из зала, вынеся приговор тому, как мы исполняем роль нашей жизни. Насколько помнил Ричард, раньше они с Гвином были одинаково непопулярны здесь, в «Колдуне», к ним никогда не обращались прямо и над обоими потихоньку посмеивались. А сейчас, когда Гвин — с шевелюрой, отливающей оловом, длинной спортивной сумкой размером почти с него — проходил мимо низеньких столиков, вокруг послышались приветственные возгласы: «Все строчишь?», «Миллион экземпляров уже продал?». Этот мир принимал его. Как если бы Гвин вдруг стал видимым, да, он не зря тратил свое время; телевидение сделало его демократичным, доступным массам, и поэтому его жизненный спектакль удостаивался аплодисментов. А Ричард по-прежнему оставался чужаком. Лишь в одном все были единодушны — привычка Ричарда кричать на корте «дерьмо» по-французски совершенно несносна.

— Я сегодня не в форме, — сказал Гвин (им предстояло убить десять минут). — Ты слышал о «Глубокомыслии»?

— О чем?

— О «Глубокомыслии». Ты что, вообще не в курсе? Это литературная премия, присуждаемая каждый год. Всеми вопросами занимается фонд «За глубокомыслие» в Бостоне.

— Очередная байка, — осторожно высказался Ричард. — Какая-нибудь наследница короля туалетной бумаги старается поприличнее увернуться от налогов.

— Ошибаешься. Эту премию уже называют мини-нобелевкой. Деньги смешные. Но получаешь ты их каждый год. Пожизненно.

— И что?

— Мне сказали, что я вошел в список номинантов.

Джон Пант — от искусственного загара кожа на его лице была красной и с расширенными порами — часто называл «Колдуна» динозавром. Под этим он подразумевал следующее: никаких джакузи, никаких навесов от солнца, никакого салат-бара, никакого сока брокколи. Вместо этого: нездоровая пища, предлагаемая в любое время, повсеместно разрешенное и даже поощряемое курение, непересыхающие реки спиртного и строго соблюдаемая не-эксклюзивность. В «Колдуна» мог вступить каждый — недорого и без особых формальностей. В баре был еще один бар: бар в баре — особый антимир, где за столиками было много мужчин и мало женщин. Посетители сидели, уставившись в карты, кроссворды, архитектурные проекты, юридические документы или схемы путей отступления. Здесь банкротства и тяжелые утраты встречали и провожали болезненным кивком или пожатием руки. И здесь сейчас в зловонном облаке сигаретного дыма спиной к зрителю сидел Стив Кузенс. Он разговаривал о делах с тремя загорелыми типами с рябыми физиономиями. Стив изъяснялся очень деловым языком — никаких деталей, лишь основные понятия — короче, ты мне должен, такова жизнь, ты меня понял… Гвин с Ричардом остановились в обнесенном решеткой проходе, разделяющем бар на две части. Здесь стояли разные игровые автоматы: гольф, бинго, покер и, разумеется, «Всезнайка». Вместо музыкального автомата здесь стояло черное пианино, на котором после ланча сонные уголовники, случалось, наигрывали трепетные баллады. Клубная акустика придавала звукам забавную окраску: голоса звучали искаженно, словно лишенные эха, так как десятки ртов сопели в мембраны сотовых телефонов, а десятки ушей были заткнуты наушниками уокменов или слуховыми аппаратами, так что у каждого был свой звон в ушах.