Лунный парк

Я уже собрался прихватить их (отжать, забрать в дом, потрогать их, убедиться, что они настоящие), когда снова послышались звуки, чуть дальше, но и громче. Я не стал зацикливаться на плавках и подсыхающих следах на бетонной площадке у бассейна и с пущим рвением направился к боковой стене дома.

Обессиленный, уставился я на мираж: краска сошла полностью, и теперь вся стена от земли до крыши была покрыта розовой штукатуркой. Стоя рядом, я казался себе карликом. Никаких скребущих звуков от стены больше не исходило. Эта стена работу над собой закончила, и краска теперь облезает где-нибудь в районе фасада. Когда я завернул за угол и встал на лужайке, шорох прекратился, но лишь на мгновение. Как только я обнаружил свисающие хлопья краски над окном моего кабинета, шорох возобновился. В ярком свете уличных фонарей видно было, как дом по своему хотенью покрывается рубцами. Никакого внешнего вмешательства процесс не требовал. Краска просто отшелушивалась ровным белым дождем, обнаруживая под собой розовую штукатурку. Хлопья краски мягко сеялись на лужайку, и зрелище это завораживало. Я подошел поближе, трепеща перед расширявшимся, выходившим на поверхность пятном лососевого оттенка. Под нашим домом обнаруживался другой. В памяти моей вспыхнул летний день 1975 года: я лежал в бассейне на надувном матраце и смотрел на наш дом в Шерман-Оукс, и воспоминание стало еще ярче, когда я протянул руку и коснулся угла над окном кабинета в доме по Эльсинор-лейн и сделал наконец вывод, а ведь тот лежал прямо на поверхности. Как я раньше не догадался?

Штукатурка, обнаруживающаяся под краской, была того же цвета, что и на доме, где я вырос.

Дом становился того же цвета, что и вилла на Вэлли-Виста в Шерман-Оукс.

Осознав это, я на секунду ослеп, и вскоре исчезли последние сомнения.

Я быстро пошел обратно в дом и направился в гостиную. Лампы больше не мерцали, светили ровно.

Теперь я понял, почему ковер и мебель не давали мне покоя: столы, стулья, диваны, торшеры – все было расставлено так же, как в гостиной на Вэлли-Виста.

И ковер теперь стал того же цвета зеленой листвы.

Я помнил, что на ковре оставались пепельные следы, но в темноте их было не разглядеть.

Я посмотрел на потолок и понял, что вся планировка дома стала идентичной.

Вот почему этот дом казался мне таким знакомым.

Я жил в нем раньше.

Еще одно воспоминание прервало мои мысли.

Я вернулся в медиа-комнату и включил телевизор.

«1941» все еще шел по 64-му каналу, звук был выключен.

Этот фильм я смотрел с отцом в декабре 1979 года в кинотеатре «Синерама-доум» в Голливуде.

В 1941 году родился мой отец.

И буквально через несколько секунд – когда это стало до меня доходить – компьютер в моем кабинете заладил: «Вам письмо, вам письмо, вам письмо…»

Войдя в кабинет, я обнаружил на экране бесконечный ряд мейлов из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс.

Как только я дошел до стола, письма резко перестали поступать.

Всю эту долгую ночь я просидел в кабинете онемевший, чего-то дожидаясь, пока семья спала наверху. Все вокруг меня слегка подрагивало, мне виделась серая река пепла, текущая вспять. Сперва меня охватило некое ощущение чуда, но, когда я понял, что ни к чему конкретному оно не привязано, изумление обернулось страхом. А за страхом последовали боль и пронзительные отголоски прошлого, которое не хотелось вспоминать, поэтому я сосредоточился на предсказаниях, читавшихся в подернутом рябью будущем, но, поскольку ничего хорошего они не сулили, и от них пришлось отстраниться. Тотальное отрицание мягко вытянуло меня из реальности, но лишь на миг, потому что одни линии стали сцепляться с другими, образуя смысловую сеть, наделенную значением, и наконец из пустоты соткался образ моего отца: белое лицо, глаза сомкнуты вечным покоем, а рот стянут в ниточку, которая скоро исказилась криком. Сознание нашептывало само себе, и в памяти возникло все: покрытый розовой штукатуркой дом, вытертый зеленый ковер, плавки из «Мауна-Кеа», наши соседи Сьюзен и Билл Аллен… я видел, как отцовский кремовый «450SL» едет по шоссе мимо рядов цитрусовых деревьев к съезду на Шерман-Оукс, что неподалеку, и где-то посреди ночи или ранним утром 4 ноября я смеялся, не веря, что все эти шумы могут раздаваться у меня в голове, и разговаривал сам с собой, но был при этом человеком, который пытается поддерживать рациональную беседу с кем-то, кто уже не в себе, и я кричал: «Отпусти, отпусти!», но не мог больше закрывать глаза на тот факт, что пора принять все как есть: отец хочет мне что-то передать. И, беспрестанно повторяя его имя, я понял, что именно.