Мир от Гарпа

Картинка, которую Гарп рассматривал во сне, относилась к высшей категории порнографических снимков. Классифицировались они по степени откровенности изображения. Если были видны только волосы на лобке, снимок назывался „зарослью“; если был виден половой орган, опушенный волосами, картинка именовалась „бобриха“; „бобриха“, естественно, ценилась выше „заросли“. Если же виднелись внутренности „бобрихи“, это была уже „открытая бобриха“. Ну а если при этом она еще и блестела, то это был шедевр порнографии — „влажная открытая бобриха“, — означавший, что женщина не только обнажена, приняла позу, но и готова.

Во сне Гарп разглядывал то, что борцы называли „влажной открытой бобрихой“. Вдруг ему послышался детский плач. Он оторвался от картинки и увидел: по лестнице спускаются дети — чьи, неизвестно. Но их вели Хелен и Дженни; дети шли мимо, и он стал лихорадочно прятать от них журнал. Спавших наверху детей что-то разбудило, и вот они идут в подвал, в бомбоубежище. Тут начали рваться бомбы, посыпалась штукатурка, замигали лампочки, и на Гарпа накатил неодолимый ужас. Дети шли по двое и плакали, а Хелен и Дженни вели их в укрытие, невозмутимые, как и полагается быть медицинским сестрам. Изредка они бросали на Гарпа грустный и вместе с тем презрительный взгляд, точно это он их всех подвел и бессилен теперь помочь им.

Может, надо было следить за вражескими самолетами, а он упивался „влажной открытой бобрихой“? Как бывает во сне, он не мог понять, почему в нем так сильно чувство вины и почему у них такой обиженный вид.

Последними шли, держась за руки, Уолт и Данкен. Маленький Уолт плакал, как в ту ночь, когда его мучил кошмар и он никак не мог проснуться. „Я вижу страшный сон, — хлюпал Уолт. Взглянул на отца и почти крикнул: — Я вижу страшный сон!“

Но в этом сне Гарп не мог спасти мальчика от кошмара. Данкен обернулся к отцу. На его красивом юношеском лице застыла молчаливая мужественная покорность. Им с отцом был ведом один секрет — это не сон, и Уолту уже ничем не поможешь.

— Разбуди меня! — плакал Уолт, но длинная двойная цепочка детей уже почти скрылась в бомбоубежище. Вырываясь от Данкена (Уолт едва доставал ему до пояса), он то и дело оглядывался на отца.

Гарп не шевельнул пальцем, не сказал ни слова, не попытался сбежать по лестнице, ведущей куда-то вниз. Осыпающаяся штукатурка делала все белым. Бомбы за окном продолжали падать.

— Это сон! — крикнул он вдогонку сыну. — Это просто плохой сон!

Но Гарп знал — это неправда.

Тут Хелен толкнула его, и он проснулся.

Вероятно, Хелен боялась, что безудержное воображение Гарпа, этот мучивший его амок, устремленный сейчас на Уолта, может перекинуться на нее. И тогда неизбежно разоблачение.

Хелен была уверена, что полностью контролирует происходящее; во всяком случае — самое начало событий. Открывая дверь кабинета и застав, как всегда, перед ней чуть сутулившегося Майкла Милтона, Хелен пригласила его войти, закрыла за ним дверь и быстро поцеловала в губы, обняв его тонкую шею, так что он едва смог перевести дух, и раздвинув коленкой его ноги; от неожиданности он двинул ногой по корзинке и выронил на пол тетрадку.

— Обсуждать больше нечего, — сказала Хелен, обретая дыхание. Она быстро провела языком по его верхней губе, хотела разобраться, нравятся ли ей его усы. Решила, что нравятся, по крайней мере в эту минуту.

— Поедем к тебе, — сказала она. — Больше некуда.

— Я живу за рекой.

— Знаю. У тебя там чисто?

— Конечно. И отличный вид на реку.

— Вид меня не волнует, — сказала Хелен. — А вот чистота — да.

— Довольно чисто. Но можно сделать почище.

— И поедем на твоей машине.

— У меня нет машины, — ответил он.

— Знаю, что нет. Где-то придется взять.

Он улыбнулся; Хелен, надо признаться, застала его врасплох, но теперь он опять обрел присущую ему самоуверенность.

— Прямо сейчас? — Он прижался губами к ее шее, коснулся груди. Хелен высвободилась из его объятий.

— Возьми напрокат, — сказала она. — Мы никогда не будем ездить на моей; и никто никогда не должен видеть нас вместе — ни на улице, ни в автобусе. Если кто-нибудь узнает, все кончено. Ты понял?

Она села за стол, а он, почувствовав, что она не зовет его к себе, тоже сел, где всегда — на стул для студентов.

— Понял, — ответил он.

— Я люблю мужа и никогда не причиню ему боль, — пояснила Хелен, и Майкл Милтон сообразил — улыбаться не следует.