Черная Дюжина – лучшие бойцы Тартара – нападает на ворота Эдема. Крупный...
— Джон, ради всего святого! — взорвался я. — Зачем ты это сделал!
Я топнул по огню, развалив поленья и вызвав бурю искр в трубе.
— Послушай, малыш, я не думал…
— Плевать мне, что ты думал! — бушевал я, оборачиваясь, чтобы взглянуть на него заплаканными глазами. — Лучше скажи, что с тобой?
— Да ничего, малыш. Это был хороший обзор, замечательный! Я только прибавил пару строк от себя, чтобы тебя поддразнить!
— Этого я уже не узнаю! — закричал я. — Посмотри!
Я нанес окончательный разметающий удар по пеплу.
— Можешь купить себе этот номер завтра утром в Дублине, малыш. Увидишь, они тебя обожают. Просто я не хотел, чтобы ты зазнавался. Розыгрыш окончен. Разве мало, сынок, что ты только что написал самые лучшие сцены, когда-либо написанные тобой за всю жизнь, для твоего действительно замечательного сценария? — Джон положил руку мне на плечо.
В этом весь Джон: сначала врежет под ребра, потом выльет на тебя ушат дикого душистого меду.
— Знаешь, в чем твоя проблема, сынок? — Он вложил в мои трясущиеся пальцы еще один стакан шерри. — А?
— В чем? — разинул я рот, как плаксивый ребенок, готовый опять смеяться. — В чем?
— Дело в том, малыш… — Лицо Джона засияло. Как гипнотизер Свенгали, он впился своими глазами в мои. — Ты не любишь меня вот нистолечко, ни полстолечко!
— Брось, Джон…
— Нет, малыш, я вполне серьезно. Боже, сынок, да я готов ради тебя на убийство. Ты величайший из ныне живущих писателей, и я люблю тебя сердцем и душой. Поэтому я подумал: ничего страшного, если я буду немного подтрунивать над тобой. Теперь я понимаю, что ошибался…
— Нет, Джон, — запротестовал я, возненавидев себя, потому что теперь Джон заставлял извиняться меня. — Ничего страшного.
— Мне жаль, малыш, очень жаль…
— Заткнись! — хохотнул я. — Я все еще люблю тебя. Я…
— Вот это другое дело! Теперь… — Джон оглянулся по сторонам, и перетасовал страницы сценария, словно шулер. — Давай посвятим часок сокращению твоего блестящего, восхитительного сценария и…
В третий раз за ночь тональность и оттенок его настроения изменились.
— Тс-с! — цыкнул он. Глаза скосились, его колыхнуло посреди комнаты, как мертвеца под водой. — Ты слышишь, малыш?
Дом вздрогнул от ветра. Длинный ноготь скрипел по окну мансарды. Со скорбным шепотом облако обмывало луну.
— Это они, банши. — Джон кивнул, потупив взгляд в ожидании. Он резко поднял глаза. — Малыш? Выйди, посмотри.
— Еще чего.
— Нет, выйди, — настаивал Джон. — Это ночь заблуждений, малыш. Ты сомневаешься во мне, сомневаешься в этом. Возьми мое пальто в коридоре. Ну же, быстрей!
Он широко распахнул дверцу стенного шкафа в коридоре, сорвал свое замечательное твидовое пальто, источавшее аромат табака и отменного виски. Зажав в обезьяньих лапах, он держал его, как тореадор мулету.
— Ха, торо! Ха!
— Джон, — вздохнул я устало.
— Струсил, малыш, в штаны наложил? Ты… Тут в четвертый раз из-за стылой входной двери мы оба услышали стенания, плач, угасающий ропот.
— Оно ждет, малыш! — торжествующе сказал Джон. — Выходи. Сыграй за команду!
Я стоял в пальто, вдыхая табачные и алкогольные запахи, пока Джон с королевским достоинством застегивал пуговицы, затем он взял меня за уши и поцеловал в лоб.
— Я буду на трибуне, малыш, подбадривать тебя. Я бы пошел с тобой, но банши — народец застенчивый. Благословляю, и если не вернешься… знай, я любил тебя, как сына!
И вдруг Джон бросился между мною и хлеставшим ледяным лунным светом.
— Не ходи туда, малыш. Я передумал! Если ты погибнешь…
— Джон. — Я оттолкнул его руки. — Ты же хочешь, чтоб я туда пошел. Ты, наверное, подговорил свою девицу из конюшни, чтобы она издавала всякие звуки тебе на потеху…
— Нет! — закричал он с деланным пафосом оскорбленного, как это он умеет, закатывая глаза и схватив меня за плечи. — Клянусь!
— Джон, — сказал я, наполовину разозленный, наполовину заинтригованный, — до встречи.
Я выскочил за дверь и тотчас об этом пожалел. Джон захлопнул дверь и запер на замок. Уж не смеется ли он? Спустя секунду я увидел силуэт Джона в окне библиотеки, со стаканом шерри. Он вглядывался в ночное театральное представление, режиссером и веселым зрителем которого он был в одном лице.
Я молча ругнулся, втянул плечи в цезареву мантию и, невзирая на два десятка кинжальных ударов, нанесенных мне ветром, потопал по посыпанной гравием дорожке.