На все уйдет десять быстротечных минут, думал я. Заставлю Джона поволноваться, выверну его шутку наизнанку, вернусь, пошатываясь, в разодранной окровавленной рубашке и насочиняю всяких небылиц. Да, черт возьми, вот это будет розыгрыш…
Я остановился.
Потому что в рощице, чуть пониже, мне показалось, я увидел, как нечто, напоминающее большого бумажного змея, всколыхнулось и унеслось прочь сквозь ограду.
Облака проплывали под почти полной луной и нагоняли на меня островки тьмы.
Затем все повторилось, словно целый куст цветов внезапно сорвался и метелью улетел вдоль бесцветной тропинки. В тот же миг раздалось чистейшее рыдание, пронзительный стон, напоминающий скрип двери.
Я вздрогнул, отпрянул и взглянул на дом.
И увидел, конечно же, Джона, потягивающего шерри в тепле и покое, с физиономией, оскаленной, как тыква, в День всех Святых.
— О-о… — простонал где-то чей-то голос. — Боже…
Только тогда я заметил женщину.
Она стояла, припав к дереву, одетая в длинное платье, залитое лунным светом, поверх него была накинута достававшая до колен тяжелая шерстяная шаль, которая словно жила своей жизнью, развевалась, колыхалась и морщилась от непогоды.
Похоже, она не видела меня, а если и видела, не обращала внимания. Я не мог напугать ее. Ничто на свете не способно было напугать ее снова. Ее сверлящий неотвратимый взгляд был прикован к дому, к окну, библиотеке, к силуэту человека в окне.
Ее лицо было словно вылеплено из снега, высечено из белого прохладного мрамора, из которого сложены самые изысканные ирландки. Длинная лебединая шея, пышные, хоть и подрагивающие, губы и зеленые глаза, исполненные мягким свечением. Так прекрасны были эти глаза и ее профиль на фоне раскачивающихся ветвей дерева, что во мне что-то встрепенулось, сжалось и умерло. Я ощутил ту убийственную боль, которую испытывают мужчины, когда красота проходит мимо, чтобы исчезнуть навсегда. Хочется закричать: «Постой! Я люблю тебя!». Но она молчит. И лето, воплощенное в ней, безвозвратно уходит.
Но теперь заговорила красавица, пристально смотревшая в окно того далекого дома.
— Он там? — спросила она.
— Что? — услышал я свой голос.
— Это он? — поинтересовалась она. — Чудовище, — сказала она в тихой ярости. — Зверь, собственной персоной.
— Я не…
— Животное, — продолжала она, — о двух ногах. Он остается, а другие уходят. Все уходят. Он потирает руки о плоть. Девушки служат ему салфетками. Женщины — полночным ужином. Он их держит штабелями в винных погребах, знает, какая какого года, но не знает имен. Боже праведный, это он?
Я посмотрел туда же, куда она, на тень в окне, далеко за крокетной лужайкой.
И представил своего режиссера в Париже, Риме, Нью-Йорке, в Голливуде; волны, потоки женщин, по которым ходил Джон, отпечатывая следы своих ног на их коже, — темный Христос, шагающий по теплому морю. Пиршество из женщин, отплясывающих на столах, ожидающих аплодисментов, и Джон, уходя, говорит: «Дай мне взаймы пятерку. Этот нищий у дверей разрывает мое сердце».
Я посмотрел на молодую женщину, черные волосы которой трепал ночной ветер, и спросил:
— Кто бы это должен быть?
— Он, — ответил она. — Тот, кто здесь живет, кто любил меня, а теперь не любит. — Она закрыла глаза, из них закапали слезы.
— Он здесь больше не живет, — сказал я.
— Нет, живет! — вскинулась она на меня, словно собиралась ударить или плюнуть. — Почему ты мне лжешь?
— Послушай. — Я смотрел на свежий, но какой-то состарившийся снег ее лица. — Это было в другое время.
— Нет. Есть только сейчас! — Она словно собиралась броситься к дому. — И я все еще люблю его, так сильно, что готова убить за это и погубить себя в конце концов!
— Как его имя? — Я преградил ей дорогу. — Имя?
— Джо, конечно, Джой. Джозеф!
Она зашевелилась. Я поднял руки и покачал головой.
— Теперь здесь живет Джонни. Джон.
— Врешь! Я чую, что он здесь. Имя изменилось, но это он. Смотри! Ощути!
Она выставила руки, прикоснувшись к ветру, дувшему к дому. И я повернулся и ощутил ветер вместе с ней, и настал другой год, время в промежутке. Так сказал ветер, и подтвердили ночь и свет в большом окне, где стояла тень.
— Это он!
— Мой друг, — сказал я мягко.
— Никому не друг, никогда!
Я попытался всмотреться в ее глаза и думал: