«Боже, неужели так было всегда, вечно один и тот же человек в доме, сорок, восемьдесят, сто лет назад! Не тот же самый, но все они темные близнецы, и эта заблудшая девушка на дороге с руками из снега вместо любви, с морозом в сердце вместо покоя, и ничего не поделаешь, только ее шепот и причитания, скорбь, стоны и плач, стихающие на рассвете, чтобы начаться вновь с восходом луны».
— Там мой друг, — сказал я снова.
— Если это правда, — злобно прошипела она, — тогда ты мой враг!
Я посмотрел на дорогу, где ветер гнал пыль через кладбищенские ворота.
— Уходи, откуда пришла, — сказал я.
Она взглянула на ту же дорогу и пыль, и ее голос поник.
— Значит, не будет мне покоя? — скорбела она. — Что же, я буду бродить из года в год и не будет возмездия?
— Если тот человек действительно твой Джо, — сказал я, — твой Джозеф, что бы ты хотела, чтоб я сделал?
— Пришли его ко мне, — сказала она спокойно.
— Что ты с ним сделаешь?
— Возлягу с ним, — пробормотала она, — и никогда больше не встану. Удержу его, как камень в холодной реке.
— А-а, — сказал я и кивнул.
— Ну так ты скажешь ему, чтобы он пришел?
— Нет. Ибо он не твой. Очень похож. Почти один к одному. И закусывает девушками, и рот вытирает их шелками. В один век его зовут так, в другой — этак.
— И никогда никого не любил?
— Он бросается этим словом, как рыбак, забрасывающий сети в море, — сказал я.
— Ах, а я в них попадаюсь! — И тут она так застонала, что тень в большом доме на лужайке подошла к окну. — Я останусь тут до конца ночи, — сказала она. — Конечно же, он почует, что я здесь, его сердце растает, и не важно, как его зовут или насколько прогоркла его душа. Какой сейчас год? Сколько я уже прождала?
— Не скажу, — ответил я. — От этого у тебя разобьется сердце.
Она повернулась и посмотрела уже на меня.
— Так ты один из порядочных, благородных людей, которые никогда не лгут, не причиняют боли, не прячутся? Боже, почему я не встретила тебя первым!
Поднялся ветер, его вой усилился в ее горле. Где-то далеко в спящем городе ударили часы.
— Мне пора идти, — сказал я. Я сделал вдох. — Могу ли я подарить тебе покой?
— Нет, — сказала она, — ведь не ты же меня погубил.
— Понимаю, — сказал я.
— Ничего ты не понимаешь. Но пытаешься. Премного благодарна тебе за это. Иди домой. А то умрешь.
— А ты?
— Ха-а! — хохотнула она. — Я уже давно померла. Второй раз не умирают. Иди!
Я с радостью пошел. Я уже досыта отведал и промозглой ночи, и белой луны, пресытился древностью и ею. Ветер подгонял меня в спину вверх по поросшему травой холму. У двери я обернулся. Она была еще там, на млечном пути, ее шаль раскинула крылья на ветру, одна рука была поднята.
— Поторопись, — прошептала она, а может, мне померещилось. — Скажи ему, что он тут нужен!
Я забарабанил в дверь, ввалился в дом и растянулся на полу в коридоре, сердце колотилось, отражение в большом коридорном зеркале походило на удар бесцветной молнии.
Джон в библиотеке потягивал очередной шерри. Он налил и мне.
— Когда-нибудь, — сказал он, — ты научишься не принимать все, что я говорю, безоговорочно на веру. Боже, посмотри на себя! Ледышка. Выпей. А это вдогонку!
Я выпил. Джон налил. Я выпил.
— Так это была шутка?
— А что же еще? — рассмеялся Джон. Потом перестал.
Снаружи опять раздалось протяжное стенание. Словно луна поскреблась о крышу когтем скорби.
— А вот и твоя банши, — сказал я, разглядывая свой стакан, не в силах пошевелиться.
— Да, да, конечно, малыш, угу, — сказал Джон. — Пей, малыш, а я прочитаю тебе еще раз замечательный обзор твоей книги в лондонской «Таймс».
— Ты сжег ее, Джон.
— Конечно, малыш, но я помню ее, как сегодня утром. Пей.
— Джон, — сказал я, глядя на огонь, на камин, где пепел сожженной бумаги сдувало горячее дыхание. — Этот обзор действительно существует… существовал?
— Боже мой, ну конечно. Вообще-то… — Тут он замолчал и притворился, будто что-то соображает. — В «Таймсе» знали, как я тебя люблю, малыш, и попросили написать обзор твоей книги. — Джон протянул длинную руку, чтобы налить себе еще. — Я написал. Под вымышленным именем, разумеется. Ну разве это не мило с моей стороны? Но я должен был быть объективным, малыш. Вот и написал, что действительно считаю удачей, а что не считаю. Я критиковал точно так же, как если бы ты принес мне паршиво написанный эпизод сценария, а я велел его тебе переписать. Ну как, разве мой поступок не был чертовски сногсшибательно неподражаем?