Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

На пороге лоджии показалась жена часовщика со стопкой наглаженного белья, поздоровалась, прошла в соседнюю комнату.

– Они платиновые, – наконец проговорил хозяин негромко.

Лёня присвистнул, рассмеялся:

– Ну надо же! Юрий Кондратьич... а вот эти стеклышки вокруг...

– ...это небольшие, но хорошей огранки бриллианты... А вот почему часы не идут... сейчас увидим... – Он поднялся, отошел к столику у окна, впритык стоящему к подоконнику, заставленному разными жестяными и картонными коробочками, придвинул старый табурет и натянул на голову какой-то стаканчик на резинке, прилаживая его к глазу...

Несколько минут прошли в тишине, нарушаемой только тихим позвякиванием часовых инструментов о плоскую тарелочку...

Вера с Лёней молча оглядывали этот небедный дом, лишенный, впрочем, малейшего отпечатка хозяйских привычек, любовей, интересов, душевного тепла... если б не стол с инструментом у окна...

Жена Юрия Кондратьевича вышла из кухни, поставила на полированный журнальный столик угощение – ляган с тремя изобильными, только что ополоснутыми водой, кистями черного винограда; вышла опять на лоджию и, перегнувшись, стала кричать во двор: «Ко-остя! Ко-остя! Обедать, уроки делать!» – снизу что-то неразборчиво, но своевольно канючил невидимый Костя...

...Наконец часовщик поднялся, подошел к гостям, двумя пальцами держа и чуть раскачивая на цепочке кулон.

– Вот и все, – сказал он, – всего-то навсего почистил механизм, продул его... Идут как новенькие...

– Юрий Кондратьич, вы – волшебник! – воскликнул Лёня. – Мне бы хотелось как-то отблагодарить вас!

– Да что вы, – снисходительно усмехнулся хозяин, – это такая чепуха... – И протянул кулон Вере:

– Носите на здоровье! Они вечные... Наверное, память?

– Да... – сказала она... – да, мне их оставил... отец! Впервые в жизни она назвала дядю Мишу отцом, и не знала – что заставило ее произнести эту фразу в чужом, отчего-то тягостном ей, доме, который она сейчас покинет навсегда.

Спросила – где туалет, поднялась и вышла...

Лёня все восхищался мастерством хозяина, повторял, что для него в жизни важнее всего – уровень мастерства, которым человек владеет...

– Берегитесь, – проговорил Юрий Кондратьевич, предостерегающе поднимая инвалидную руку в перчатке. – Это не лучшая шкала для определения человеческих качеств. А что, – спросил он, – чем, кстати, занимается эта серьезная девушка, и каков уровень ее мастерства?

Лёня широко улыбнулся, снял очки и, протирая их своим, как говорила Вера, «вечно-безупречным» платком, сказал:

– Она – художница! И очень талантливая... Но это как раз тот случай, когда бы мне хотелось, чтоб она была просто...

Вернулась Вера, и Лёня не закончил фразы. Он тоже поднялся – попрощаться...

Когда за гостями захлопнулась дверь, из кухни вышла жена часовщика...

– Не могу загнать его обедать, – сказала она...

– Пусть бегает! – отозвался муж хмуро...

– И виноград совсем не ели... А чего ты такой вздрюченный? – спросила она...

– Я?! Ты что, сдурела?

– Да я же вижу... Это – знакомые были?

– Парень знакомый, а девица... Вроде я когда-то ее встречал...

– Ну-ну... – сказала жена...

Он стоял у окна и смотрел, как по двору идут эти двое, оживленно переговариваясь, – оба высокие, легкие... хорошая пара! – и чего это Лёня так церемонен с этой неулыбой?...

– Где-то определенно встречал!... – пробормотал он. – Вот черт! У меня ж память, как оса – ни за что не отстанет... Во всяком случае, кого-то она мне страшно напомнила... Буду мучиться теперь – кого?

***

«...и в сущности, странно, что ни маму, ни папу я отчетливо не помню – (правда, у тети Жени, покойницы, вытащил из альбома фотографию: все мы встречаем Новый, 34-й год у нас дома. Там все скопом за столом, мама – вполоборота, но виден все же кулон на шее! А папу почти заслонила соседка наша, Елена Серафимовна...) – но почему-то прекрасно помню приехавшего из Ленинграда в гости хирурга, который принес с Алайского арбуз и сказал: „Сейчас мы его пропальпируем... Скальпель мне!“... И так смешно топорщил усы и жмурился, как большой кот... Помню и дядю Сашу, художника, дядю Сашу Волкова. Может, потому, что он так чудно всегда одевался, как испанский гранд – берет, короткие панталоны, короткий плащ... Кажется, мама втайне считала его немножко шутом. М-да... картины шута сейчас не укупишь. Интересно, куда канули наши, которые он дарил родителям? И на чьей стене, в каком доме висит сейчас папин портрет?... Да, вспомнил – на праздник в тот год еще приехал инженер Грабовский! Гениальный Грабовский, память о котором испарилась, словно его и не было! И никому сейчас неведомо, что здесь, в Ташкенте, – можно сказать, за углом, – проходило испытание „телефота“ – первой в мире телевизионной установки, им изобретенной... Кажется, он и крылья изобретал... – могучий Икар, сломленный болезнью позвоночника...