Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

Вера села на стул рядом с кроватью и изучающе уставилась на обтянутое кожей темное лицо, обнажившее прежде незаметные монгольские черты...

Вера ничего не чувствовала... Мать уже несколько недель назад, сказал доктор Арутюнян, исчерпала все мыслимые сроки...

– Ну? – спросил Сергей, посерьезнев. – Ты-то приехала – с матерью прощаться?

Вера так и осталась сидеть с кружком огурца на вилке.

– Откуда ты знаешь?

– Нет, это ты откуда узнала, что она на последних днях?...

И дальше уже говорил только он, рассказывал, как в последние годы, когда заболел дядя Валя, мать как-то прибилась к ним, стала ходить за старичиной, даже когда тот совсем беспамятный лежал после инсульта... Помогала с детьми, и вообще, присмирела, – знаешь, видно, любой человек под старость хочет приютиться к кому-то... В последние годы в ателье Дома быта подрабатывала – тут, рядом... починка-ремонт одежды... то, другое... Хотя и на большее была способна – вот, Наташке и девочкам шила шикарные шмотки... – Серега от избытка чувств говорил – «щикарные!»...

– Ну, вот, так и получилось, что когда она сама слегла... Наташа моя встала на вахту... Приняла, значит, эстафету... А ты, Верка, – в гостинице, что ль? Ну, ты обижа-а-ешь! Давай, к нам перебирайся, – вот, похороним мать по-человечески, я тебя повезу на Чимган, за Брич-Муллу... Ты там сколько лет не была? У меня «Москвич» старенький, но еще фурычит... Там, у вас, в Германии, хрен ты такие красоты увидишь...

– Я не в Германии, Серый. Я уже полгода в Америке... Тот, видно, не расслышал. Наклонился к ней, дохнул тяжелым запахом – зубы ему не мешало подлечить, и шепотом сказал:

– Мышастый, мать-то мы в лучшую клинику положили, ты не думай. И, знаешь что, – у нее дене-е-ег... до хрена! Прямо уж не знаю – откуда, но, подозреваю – не-ме-ря-но! Это я – чтоб ты знала. Учти, все – тебе, даже и не думай! Я сейчас вспоминаю, как ты всю жизнь тут бедовала... как мой отец, добрая душа, тебя подкармливал... Худющая, бродячая... как бездомная собака!... – Вдруг он скривился, всхлипнул... Вера удивленно и растроганно подалась к нему: неужто всплакнул, Серый? Постарел, бедняга...

– Ну, брось... – мягко проговорила она, обнимая его за плечо. – Ты еще вспомни, как научил меня курить в пятнадцать лет...

– Пап, надел бы ты рубашку, – сказала дочь, – сидишь распустехой...

...Мать вдруг качнула головой и открыла глаза. Минуты три смотрела на дочь безо всякого выражения, так что Вера даже усомнилась в словах доктора. И вдруг слабым, но ясным голосом сказала:

– Ты что?... Чего ты? Явилась... Ну, что ей сказать на это?

– Явилась привет передать. Лидусю помнишь, – соседку? На Васильевском...

Мать помолчала, и таким же ясным слабым голосом сказала:

– Нет. Не помню... что за соседка... Ты, Верка, всегда дурноватая была...

Вера собралась уже подняться и уйти отсюда, не понимая – что за блажь пришла ей в голову – мчаться в Ташкент за каким-то разговором, которого просто не может произойти.

– Вот, подыхаю... – вдруг сказала мать... – Давно пора... должна была... вместе со всеми, тогда... С мамой, папой... С Володей... Сашей... Если б тогда померла, я бы в рай попала...

– Ну вот, видишь... Рай! А говоришь, что Лидусю не помнишь...

Мать опять качнула головой на подушке, проговорила:

– Лидуся... добрая была...

Вера наклонилась к ней, взглядом мгновенно охватывая, отпечатывая в себе эти сухие морщины, обтянутый кожей острый подбородок, круглые мослы монгольских скул... Под простыней лежало тело, в котором она, Вера, была кем-то случайно зачата и чудом не выкинута на помойку...

– Ната-ашка хо-одит... – тяжело протянула, как простонала, мать... – Наташка хорошая... Циля тоже хорошая... только давно... и Хадича, узбечка... дала мне молока...

Боже, подумала Вера, всю жизнь барахтаясь в пучине зла и вражды, алчности и преступления, сейчас, на пороге смерти, эта нищая перебирает крохи доброты, которые ей перепали...

– Мама... – проговорила она. – Я приехала повидаться и... попрощаться с тобой... Давай простим друг другу все.

– Ты богатая? – спросила мать.

Вера выпрямилась... Окинула взглядом высохшее, почти детское – под простыней – тело.

– Я не нуждаюсь...

– Тогда... – мать показала глазами на тумбочку, где в литровой банке стояла вода, а рядом пиала с надбитым краем. Быстро наклонив банку, Вера налила воды, приподняла голову матери, поднесла пиалу ко рту. Та отпила немного...

– Тогда... я деньги и квартиру Наташке с Серегой завещаю...