Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

– Петя! Бог с вами, опомнитесь – какой луковый суп?

Он замолчал, прикрыл глаза и проговорил с усталым равнодушием:

– Впрочем, мальчик оказался совершенно бездарен. Старуху можно понять.

– Петя, вы несправедливы... Анна Борисовна... любила вас... как родного.

Он поморщился от этих пустых, ничего не значащих слов, от звука ее голоса, трезвого и энергичного даже сейчас, и сказал:

– Ах, да перестаньте, что вы знаете о родственности! Как родного! Она родного внука терпеть не могла. Она была равнодушна к единственной дочери.

– А вас любила, – вдруг тихо и твердо возразила Нина.

– Она никого не любила. Никого. Кроме собственной жизни...

Стало тихо... Наверху поскрипывали, потрескивали половицы антресолей. Это все еще работал Саша Соболев. Время от времени цаплей начинала щелкать его пишущая машинка. Петя принялся наконец заваривать чай...

...Лучше бы она не приходила. Зачем? В эти последние часы... Сейчас она только раздражала его, раздражала эта трезвость, по-сторонность в каждом ее движении.

Нина говорила что-то негромко, Петя искоса видел ее поднятые с затылка и схваченные белой заколкой черные густые пряди волос, – да, чужая, чужая женщина, все в ней слишком, некоторая чрезмерность во всем; видел полукруглую линию высокого затылка, профиль с высокой переносицей и прихотливой бровью. Но вдруг, растерянно объясняя что-то, она тряхнула головой, из жгута волос на затылке выпали две длинные пряди, повисли вдоль шеи. Не переставая говорить, Нина вытащила заколку и, наклонив голову, быстро подобрала пряди, закрепила на затылке.

И эти поднятые тонкие руки, эта открытая, на мгновение беззащитная «девочкина» шея взрослой женщины поразили так сильно, что сердце его разом налилось тяжелой тоской, почти невыносимой; вся жизнь представилась вдруг длинным и пустым антрактом перед этой вот минутой, перед этой женщиной. Дикое, внезапное желание уехать с нею куда угодно оглушило так, что даже в затылке заломило и потемнело в глазах.

Не помня себя, он подался к ней, – она вдруг обернулась, увидела его лицо, – и что ж это было за лицо, если она вспыхнула и непроизвольно вскинула руку, как бы защищаясь от удара. Петя опомнился, усмехнувшись, перехватил ее легкую руку, сжал в ладонях.

– Нина, – сказал он, – в поезде лучше ехать вдвоем... Она выпрямилась, напряглась, но руки не забрала.

– Нина, – повторил он тихо.

Она молчала, отвернувшись. На выгнутом нежном запястье краснела свежая ссадина. Петя сжал ее руку сильнее.

– Нина, – позвал он пересохшим горлом. Сердце болело пронзительной, физически ощутимой болью. Никаких слов между ними быть уже не могло, только гулкое пространство мастерской вокруг, с горячим пульсом ее короткого, бьющего в висках имени.

– Нина, – повторял он, – Нина... Нина... Нина... – Он мял, сжимал ее тонкую руку все сильней в яростных тисках своих ладоней, и она не отнимала руки. – Нина!!

Она повернула голову, и Петя увидел свое опрокинутое лицо в ее зрачках, в дрожащих переливах слез.

– Больно... – сказала она шепотом. – Тяжело, Петя.

И умолкли оба.

– Мне везет на искренних людей, – сухо проговорил он, выпустив ее руку. Поднялся и зачем-то принялся заново перетягивать ремни на чемодане.

Нина достала сигарету, закурила, молча глядя на его бесцельные манипуляции с чемоданом.

– Когда уходит ваш поезд?

– Через два часа...

– Я провожу вас... – неуверенно проговорила она.

– Нет. – Он затянул ремень потуже и пояснил почти весело: – Вы уже проводили меня.

Они вышли в коридор и за его спиной она увидела в открытой двери угол мольберта, стеллажи со скульптурами.

– А... это все?..

– Разберутся, – сказал он. – Не стоит волноваться. Создадут комиссию по наследию, составят опись, расфасуют скульптуры по музеям и запасникам... Честно говоря, я украл две маленькие скульптурки ее модернистского периода... Они, собственно, не так уж и ценны – этюды, гипс... А вот кого жалко, так это Нору... Она привыкла здесь.

Петя по-родственному обнял обнаженные плечи гипсовой Норы, и оказалось вдруг, что они с Норой одного роста и очень хороши друг с другом. Нора улыбалась бездумной гипсовой улыбкой.

– Вот, – сказал Петя. – Такая и была: беспечная, шальная, еще говорили – легкая душа... Родила когда-то девочку от молодого скульптора, и вроде жили... ничего. Она при нем была, там и девчонка в мастерской ползала... Потом молодой скульптор повзрослел, остепенился ну и решил жениться «по-человечески». Нору одел, обул, сунул деньжищ тысячи две (тут принято вставлять «он был человек порядочный») и сплавил ее с дочерью куда-то в Курск, что ли, к какой-то бабке...