Царица проклятых

Безмолвный проход, ведущий в недра виллы.

Кто-то из них играл на пианино. Я прислушался. Пандора, и музыка, как всегда, проникнута восхитительным мраком, но она больше, чем прежде, напоминает бесконечное начало – тема, постоянно ведущая к кульминации, которая никогда не наступит.

Я поднялся по лестнице и вошел в гостиную. О, сразу можно определить, что это – дом вампира: кто еще сможет жить при свете звезд и нескольких беспорядочно расставленных свечей? Блеск мрамора и бархата. А там – Майами, где никогда не гаснут огни.

Арман все еще играл с Хайманом в шахматы и проигрывал. Дэниел лежал в наушниках и слушал Баха, то и дело поглядывая на черно-белую доску, чтобы проверить, сдвинулись ли с места фигуры.

На террасе, лицом в воде, зацепившись большими пальцами за задние карманы, стояла Габриэль. Одна. Я подошел к ней, поцеловал ее в щеку и заглянул ей в глаза; получив наконец скупую улыбку, которой жаждал, я повернулся и побрел назад, в дом.

В черном кожаном кресле сидел Мариус и читал газету, сложив ее, словно джентльмен в частном клубе.

– Луи уехал, – сообщил он, не отрываясь от чтения.

– Что значит – уехал?

– В Новый Орлеан, – сказал Арман, не отводя взгляда от шахматной доски. В вашу квартиру. Туда, где Джесс видела Клодию.

– Самолет ждет, – добавил Мариус, читая газету.

– Мой человек может отвезти тебя на взлетную полосу, – сказал Арман, продолжая партию.

– В чем дело? Что это вы такие заботливые? С чего мне ехать за Луи?

– Думаю, тебе стоит привезти его обратно, – сказал Мариус. – Не нужно ему оставаться в той старой квартире в Новом Орлеане.

– Думаю, тебе стоит выбраться отсюда и что-то предпринять, – сказал Арман. – Ты слишком долго просидел в своей норе.

– А, вижу, что у нас будет за община; советы со всех сторон, все краем глаза следят друг за другом. Почему вы вообще отпустили Луи в Новый Орлеан? Что, нельзя было его остановить?

Я приземлился в Новом Орлеане в два часа ночи. Оставил лимузин на Джексон-сквер.

Как все чисто, новые плиты на тротуаре, цепи на воротах, чтобы бродяги не спали на траве вопреки двухсотлетнему обычаю. Кафе и бары заполнены туристами, а раньше здесь были прибрежные таверны, очаровательные гнусные местечки, где охота становилась неотразимой, а женщины были такими же бандитками, как и мужчины.

Но я любил это место, и всегда буду любить. Краски остались прежними. И даже на холодном, порывистом январском ветру в городе царила тропическая атмосфера, на нее влияли ровные мостовые, низкие здания, вечно движущееся небо, косые крыши, на которых поблескивают ледяные капли дождя.

Я медленно направился прочь от реки, впитывая исходящие от тротуаров воспоминания, слушая жесткую духовую музыку Рю-Бурбон, а затем свернул в тихую влажную темноту Рю-Рояль.

Сколько раз проходил я этим маршрутом в старые времена, выбравшись с набережной или из оперного театра, сколько раз останавливался я на этом самом месте, чтобы вложить ключ в скважину замка на воротах?

О дом, где я прожил отрезок человеческой жизни и где дважды чуть не погиб.

В старой квартире кто-то был. Кто-то, кто двигается тихо, но под чьими ногами скрипит паркет.

На первом этаже за зарешеченными окнами – аккуратный затемненный магазинчик: фарфоровые безделушки, куклы, кружевные веера. Я поднял глаза к балкону с коваными железными перилами, я вообразил, что там на цыпочках стоит Клодия и смотрит на меня, сжимая пальчиками перила. По плечам струятся золотые волосы, в них – длинная полоска фиолетовой ленты. Моя маленькая бессмертная шестилетняя красавица: «Лестат, где ты был?»

Вот чем он занимается, не так ли? Представляет себе подобные вещи.

Стояла мертвая тишина, то есть если не обращать внимания на трескотню телевизоров за зелеными ставнями и старыми, увитыми плющом стенами, на хриплый шум Бурбон-стрит, на мужчину и женщину, завязавших крупную ссору в доме на той стороне улицы.

Но рядом – никого, только сверкающие мостовые и закрытые магазины, да большие неуклюжие машины, припаркованные на тротуаре – на их горбатые крыши беззвучно падает дождь.

Некому было заметить, как я отошел, развернулся и, как встарь, быстро подпрыгнул на балкон, по-кошачьи тихо опустившись на пол. Через грязное стекло французских окон я заглянул в комнату.

Пусто, поцарапанные стены, какими их оставила Джесс. Наверху прибита доска, как будто кто-то однажды пытался проникнуть внутрь, но попался; столько лет – а пахнет паленым и углем.