Последний адмирал Заграты

Помпилио стоял перед статуэткой Доброго Маркуса. Не на коленях, но почтительно склонив голову. Не двигаясь, но активно жестикулируя. И в голосе его не было просительных или униженных ноток, он говорил уважительно, но с чувством собственного достоинства.

Но говорил он вещи, с которыми идут к Богу и только к Богу.

«Слишком много грязи, слишком много насилия и зла, Добрый Маркус, слишком много дерьма».

Вот что сказал Помпилио, и я едва удержал восклицание. Я никак не ожидал услышать такие слова из уст бамбадао и лишь потом понял, что именно от бамбадао такие слова и можно услышать.

«Они ничему не учатся, не хотят учиться. Они сеют хаос, превращают людей в убийц, срывают запреты, и я… я боюсь, что когда-нибудь перестану сопротивляться и стану таким же. Я боюсь, Добрый Маркус, потому что не хочу становиться похожим на них…»

Он замолчал, наверное, задумался. А я боялся даже дышать. Я понимал, что если обнаружу себя, то могу серьезно пострадать. Впервые в жизни мне стало стыдно за свой поступок, однако я не смел пошевелиться, не мог уйти, а потому продолжил слушать. Точнее – подслушивать.

«Когда я догадался, что тетушка мертва… Не нашел тело, а просто догадался, увидев окруживших дом разбойников – мое сердце исчезло. И сердце, и душа, и эмоции – исчезло всё. Ты ведь знаешь, Добрый Маркус, я не считаю ненависть эмоцией – это грязь. И я стал куском грязи. Я стал яростью, Добрый Маркус. Я стал убивать. И я убил всех, кому не повезло скрыться. Я не защищал, потому что опоздал. Я мстил, потому что стал грязью. Я знаю: оставь я их в живых, они продолжили бы убивать. Они не остановились бы. Я знаю, что поступил правильно, но мне противна охватившая меня ненависть. Мне противно быть грязным, Добрый Маркус. Я этого не хочу…»

И тогда, мой дорогой Энди, я понял, что нашел человека, которому буду служить. Один раз я уже пошел у тебя на поводу, так что теперь моя очередь командовать: хочешь ты того или нет, мы останемся на «Амуше» и будем служить Помпилио. Иначе я тебя…»

Из дневника Оливера А. Мерсы alh. d.

– Вы позволите?

– Я занят.

Помпилио сидел в кресле, закинув ноги на стол, и читал передовицу «Загратийского почтальона». Или же просто разглядывал слова, поскольку на его лице отсутствовало свойственное поглощенному чтением человеку сосредоточенное выражение.

– Я вижу, мессер, но все же хотел поговорить…

Адиген бросил газету на стол и вздохнул:

– Входи.

Мерса бочком просочился в комнату и тщательно прикрыл за собой дверь.

Рабочий кабинет Помпилио был обставлен мебелью классической: резной, местами позолоченной и неимоверно тяжелой. Из книжных шкафов можно было сложить крепостную стену, размеры письменного стола вызывали в памяти бескрайние степи южной Заграты, а массивное кресло любой король не постеснялся бы использовать в качестве трона. На одной из больших стен висела карта Герметикона. Условная, конечно, нарисованная на плоскости, однако, как отметил про себя алхимик, весьма и весьма точная. На ней были отмечены не только обжитые миры, но и все звезды Бисера, а также все приграничные системы.

– Ты ведь Олли?

Да уж, адиген есть адиген. Власть впиталась в его душу, научила чувствовать людей почти инстинктивно, а потому Помпилио видел собеседников насквозь. Он оказался первым на памяти Мерсы человеком, который без труда определил, кто в настоящий момент командует алхимиком.

– Да.

– Решил со мной познакомиться?

– В целом я уже знаю о вас достаточно много, мессер.

– Энди не столь самонадеян.

– Он скромен и многое держит в себе.

– Или осторожен.

– В любом случае, мессер, я – другой. Но я одобряю выбор Энди, и… – Алхимик твердо посмотрел на адигена. – Я хочу сказать, что готов вам служить, мессер. Я хочу остаться на «Амуше», если мои способности и мое общество вас устроят.

Последняя фраза была не просто вежливым оборотом, она показала, что Мерса разобрался, как следует вести себя с адигеном: всегда оставлять за ним последнее слово. Всегда. И еще она показала, что алхимик не только разобрался – он согласен следовать правилу, и Помпилио это оценил.

– Хорошо сказано, Олли, тем более – для бахорца.

– Я быстро учусь, мессер.

– Тебя не смущает изменение в статусе?

– Что вы имеете в виду, мессер?

Помпилио усмехнулся:

– На Бахоре высоко ценится личная свобода, и всякое посягательство на нее воспринимается в штыки. Поступив ко мне на службу, ты отдашь мне часть прав, которые бахорцы считают незыблемыми.