Библиотекарь

Я поспешно отвернулся к стене и спросил:

— Валентина Григорьевна, ведь это вы прислали мне Книгу Смысла?

На распятых руках под желатиновой трясущейся кожей вспухли и погасли напрягшиеся мускульные желваки.

— Книга нашлась в девяносто четвертом. На меня работал довольно большой штат непосвященной агентуры. Обычные наемники. Им ничего не объясняли, так было удобнее и безопаснее. Катерина Черемис, работник московского архива, позвонила: «Валентина Григорьевна, для вас есть Громов. „Дума о сталинском фарфоре“. Счастливая находка, весь тираж был пущен под нож, а этот экземпляр чудом сохранился в типографском музее». Я была уверена, что это не тот Громов. Книги с таким названием не было в библиотечных списках. Все равно, приехала в Москву. И такой сюрприз, — старуха беспокойно зашевелилась. Глаза, почти лишенные ресниц, горели недоброй влажной искрой, тонкие бескровные губы налились венозной мутью, вывернулись, как перетянутые жилы. — Ты прочел Книгу и знаешь, что она искушает. Я тоже не удержалась и прочла. А вместо откровения мне назвалось одно-единственное слово… — дыхание старухи участилось. Схваченные ремнями запястья вспухли от подкожных импульсов бесноватой энергии. — Представь, столько смертей, пролитой крови, ради звукосочетания, похожего на купеческую фамилию — «Вязинцев». Не густо, правда? Совсем не то, чего ожидала я и полторы тысячи верующих «мамок». Нет, я не решилась уничтожить Книгу. Я устранила опасную свидетельницу Черемис. А потом занялась преобразованием клана. Он слишком обрюзг. Почти всех лишних «мамок» удалось положить под Невербино. Уже после битвы Марго доставила списки новых читален, в том числе и той, где обустроилась она. Я наткнулась на библиотекаря Вязинцева… — плененное тело натянуло ремни, в отвисшей рубахе показалось пергаментное устье давно иссохших мумифицированных грудей. — Я не сообщала Марго о Книге Смысла, она должна была только следить за событиями в регионе. Долгие годы меня съедала досада. Почему какой-то Вязинцев?! А если пойти наперекор Смыслу и убить его воплощение? Что тогда? Как извернутся Книги?! — Желтые высохшие ноздри трепетали, словно старуха взяла след, тонкая кожная перепонка на горловой впадине колебалась как чувствительная мембрана. — Вязинцева убрали. А Книга снова называет эту фамилию. Марго мне докладывает, что появился племянник… Я ей сказала, что к тебе надо присмотреться… — старуха вдруг двинула крупом в сетку, резко подалась вперед, и только ремни удержали ее. — Дело не в тебе! Сучонок! Даже то, что ты получил Книгу, — это чистая случайность! Со мной помрачение было! Видимо, я начинала сходить с ума! Ты не особенный! Ты просто часть иных обстоятельств! — Если бы не произносимые речи, я бы сказал, что она просто щелкает пастью, норовя впиться мне в горло алыми, как у овчарки, деснами. — Книга вольна выбирать претендентов! Тыкать на каждого, вовлеченного в радиус ее воздействия! Не станет тебя, назовет другого! — Старуха вдруг обессилела, упала на подушку, прикрыв до половины глаза. — А Марго этого не понимала. Она испугалась, что Лизка тебя убьет… — Старуха благодушно зевнула: — Все теперь. Я устала. Закончилась. Уходи.

ВЗАПЕРТИ

Наутро я встал, а дверь бункера уже не открывалась. Не веря случившемуся, все аукал: «Эй, кто-нибудь!», «Маша! Тут засов заклинило!». Никто не пришел. Тряс дверь, но вскоре бросил — сотрясался только я.

Накатила мучительная желудочная паника. Я выхватил из-под тахты «утку». Присел на корточки. В лихорадочных поисках бумаги вывернул ящики стола. Посыпались тетради. Я отщипнул из подвернувшейся несколько листков, утерся.

Полегчало. Взялся за освобождение с новыми силами. С разбегу штурмовал телом неподатливую дверь. Надрывно, не щадя связок, кричал: «Полина Васильевна!». — Вначале грозно: «Я требую!», — затем жалобно: «Прошу вас!», — и снова грозно: «Приказываю, откройте! Я Алексей Мохов!».

Тщетно. Я сорвал голос, расшиб оба плеча. Обессилев, лег на спину и колотил ногами в дверь. Прекратил, когда отбитые ступни спеклись от боли.

Осенило: все подстроено, за мною тайно наблюдали! Конечно же! Это и был экзамен на должность «внука», а я сделал максимально возможное, чтоб провалить его. Бесноватые вопли, спущенные штаны, расстройство кишечника, корчи на полу. Ужасно. На свободу и власть мог рассчитывать только отважный узник. Трус и ничтожество не заслуживал снисхождения — так решили старухи. Я чуть не застонал от осознания непоправимости.