Библиотекарь

Как большинство читателей, за исключением семьи Возгляковых, Тимофей Степанович был одинок. Родом он был из Свердловска. В громовский мир попал восемь лет назад, по знакомству. Человек, работавший с ним в депо, состоял в читальне, он и поручился за Тимофея Степановича. Старик подходил по всем параметрам — вдовец, герой войны, мужественный и простой человек. Первая его читальня распалась из-за похищенной Книги незадолго до невербинской битвы, почти все читатели погибли. Сам Тимофей Степанович тоже принимал участие в том знаменательном сражении — был в ополчении. Когда из прежних читален во множестве образовывались новые, Тимофея Степановича пригрели широнинцы…

Старик читал Книгу, я же был предоставлен самому себе. Тогда мне казалось, что я переживаю самые страшные времена. Сделалась постылой квартира, все в ней олицетворяло тоску, несвободу и страх. Гадок был гобелен с олимпийским мишкой, отвратителен вишневый сервант с зеркальным, множащим бокалы и тарелки, нутром, ненавистны проигрыватель, пластинки. Некуда было бежать, и просить о помощи тоже было некого.

Я вышел на балкон. От взгляда на хозяйский тлен — доисторические банки и клеенки, рассохшийся табурет, шкафчик без дверок — хотелось завыть, посыпая голову пеплом и окостеневшими окурками из прожженной пепельницы. Из моего заточения я смотрел на унылый от дождя, облезлый пейзаж — далекие вымокшие высотки, мусорный перелесок.

Я допил остатки коньяка, но не захмелел. Включил на кухне телевизор, негромко, чтобы не помешать Тимофею Степановичу. Показывали «Балладу о солдате», и под черно-белые кадры я совсем расклеился.

Когда стемнело, в спальне бормотание сменили долгие захлебывающиеся хрипы. Первая мысль была, что старик умирает. Он полулежал на кровати, подложив под спину подушку, уронив на плечо голову. Лицо его было каким-то мягким и бескостным, словно подтаявшим. Нижняя челюсть безвольно отвисла. Дышал он резко, тяжело и судорожно, производя эти умирающие страшные звуки. Под веками ходили ходуном глаза, как если бы Тимофей Степанович дико вращал ими. Я уже хотел вызвать «скорую», но прежде я увидел зубной мост, лежащий рядом с Книгой. Этот маленький, желтоватый, в слюне протез почему-то успокоил меня. Тимофей Степанович предусмотрительно вынул его. Что-то подсказывало, что старик все-таки переживает не сердечный припадок. Постепенно хрипы стали глуше и сменились нормальным дыханием. Глаза тоже унялись, и из-под век просочилось несколько бледных слезинок. Тимофей Степанович втянул воздух носом, заворочался. Чтобы не смущать его, я поспешил покинуть комнату.

После чтения Тимофей Степанович долго умывался, и лишь потом зашел ко мне в гостиную. Сложно описать перемену, произошедшую с ним. Странная эмоция, совсем не похожая на счастье или удовлетворение, осветила его лицо. В этом мимическом сиянии была смесь неброского, светлого восторга и гордой надежды. Нечто подобное умели изображать актеры в старых советских фильмах, когда смотрели в индустриальную даль.

— Есть смысл, Алексей! — он сверкнул зрачками. — И гибель не напрасна!

Мне его слова показались безумными.

— Может, приляжете, Тимофей Степанович? — спросил я.

— Какое там, — он возбужденно потер ладони, — я теперь всю ночь спать не буду. А ты отдыхай! Набирайся сил…

Он действительно до утра не сомкнул глаз, лил на кухне воду, звенел чашками, ходил по коридору, напевая: «Нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака…»

Рассветная дрема искажала слова, я навязчиво прислушивался, не понимая, откуда в песне взялось «пламя душистое», которое я бессильно рифмовал с «полотенце пушистое», и накрывался подушкой.

— «Пламя души своей, — тянул Тимофей Степанович, — знамя страны своей мы пронесем через миры и века…»

А утром в дверь позвонили. Пришли Таня и Марат Андреевич. Исполняя данное вчера обещание, они накупили еды. Таня расторопно выгружала сумки. Что-то приглушенно говорил Марат Андреевич, а старик оживленно приветствовал каждый ложащийся на стол продукт по имени: «кура», «колбаса», «лук», «картошка», «огурчики», «сметанка» — так, что я, еще не вставая, ознакомился с содержимым холодильника. Тимофей Степанович громко одобрил всю снедь, простился, оставив меня на Таню Мирошникову. Марат Андреевич заскочил только на десять минут, чтобы помочь с сумками. Потом он убегал в клинику.