С похмельного понедельника пошла вторая неделя моей библиотекарской жизни. Я ближе знакомился с остальными читателями. В тот день со мной дежурил Николай Тарасович Иевлев. Человек он был неразговорчивый и оживлялся, лишь когда речь заходила о Книге.
С юности он занимался гиревым спортом и многоборьем, что обеспечило ему такую могучую комплекцию, и в свои догромовские времена, буйствуя во хмелю, Иевлев в одиночку запросто переворачивал на улицах легковушки. Только Книга в должной мере остепенила Николая Тарасовича. Работал он кузнецом.
Глубокий шрам на лице был памятью о невербинской битве. Говорили, это след крюка легендарной крановщицы Данкевич, женщины-берсерка из клана Моховой.
Историю моей жизни Иевлев выслушал внимательно и, как оказалось, сделал особые выводы — наутро занес пружинный эспандер и две пудовых гири:
— Но главное, про шею не забывай. Тонкая она у тебя, точно палец… — со вздохом заключил Иевлев. — Становишься в борцовский мостик, головой уперся, и вниз-вверх, пока не устанешь. Каждый день качай. Шея — самое важное, — поучал он.
Я кивнул, но Николай Тарасович очевидно не заметил в моих глазах соответствующей готовности и назидательно добавил:
— Одному из колонтайской читальни заехали битой по шлему, черепная кость осталась цела, а шейные позвонки не выдержали…
Саша Сухарев в день дежурства подарил мне опасную бритву «Золинген».
— Если освоишь — противнику как минимум придется фотку на паспорт менять, потому что носа у него уже не будет, и заодно щек и ушей. — Сухарев светло, по-гагарински, улыбался. — По закону Российской Федерации не относится к холодному оружию, — пояснял он. — Для повседневного скрытого ношения вполне подходит… Нужна вещь, чтобы менты придраться не могли, — молоток там или отвертка подлиннее. Отверткой дубленку пробить — не фиг делать, а застукали менты — все путем, шкаф иду подруге собирать. В темноте отвертка опять-таки незаметная, быстрая, достал, тырц — и в печени дырка или там в горле. Надежная штука…
Происходил Сухарев из неблагополучной пролетарской семьи, и все шло к тому, что проведет он свои годы за решеткой. С шестого класса Сухарев был на учете в детской комнате милиции и не загремел на «малолетку» исключительно благодаря тому, что местный участковый приходился его матери каким-то дальним родственником.
Тюрьма настигла Сухарева после армии. Сел он на два года за хулиганство. По счастью, в колонии его пути пересеклись с читателем Павлом Егоровым.
Сухарев вышел на свободу, первый месяц беспутничал, но, словно по волшебству, образумился. Разумеется, его перевоспитала не тюремно-исправительная система. Егоров, освободившийся раньше, успел принять участие в невербинской битве и, когда обновленная широнинская читальня активно набирала новых членов, вспомнил о Сухареве, нашел его, и широнинцы обрели верного товарища.
В тот рекрутский набор начала девяносто седьмого года попали Гриша Вырин и уже покойный Вадик Провоторов…
Семья Вырина происходила из древнего рода староверов. Хоть последние два поколения не имели отношения к религии, Гриша оказался генетически предрасположен к жизни в закрытом обществе, к тайне и избранности.
Вырин оклемался в рекордно быстрые сроки. За неделю отек сошел, и Гриша снова смог двигаться, ожидая, когда срастутся трещины в позвонках. Врачи успокоили нас, сказав, что Гриша легко отделался и через месяц-полтора будет на ногах.
Я частенько навещал его в больнице. В одном из разговоров выяснилось, что в институтские годы Гриша состоял в кавээновской команде:
— Была такая песня Анны Герман «Надежда». Я сочинил переделку на тему олигархов… — еще слабым, но чистым голосом Вырин напел:
Гриша кисло усмехнулся: — Наш капитан забраковал — дескать, слишком грубо… Алексей, а вот ты взял бы эту переделку? Я имею в виду, когда капитаном был? — неожиданно, с какой-то болезненной надеждой спросил он.
Я бы эту песню тоже отверг, и не в «отпетых пидарасах» дело, хотя и в них тоже, особенно в роковом тандеме с еврейскими глазами, дающими неприличные советы. Но что стоили моя правда и двуличная мораль студенческих балаганов? Я помнил, как Вырин, не раздумывая, отдал мне свою защитную куртку, и знаю, что так же, не раздумывая, отдал бы жизнь за меня и за нашу читальню. Поэтому я сказал: