Апокалипсис Томаса

— Они не воняли, — прошептал я. — Ты всегда говорил, что их близость легко определить по запаху.

— Воняют только деформированные, — ответил Тимоти.

Это меняло дело в худшую сторону. Если они не воняли, то, возможно, при желании могли передвигаться бесшумно. И как я мог подготовиться к встрече с не имеющими запаха, не издающими ни звука уродами, если они неожиданно выскакивали как черт из табакерки.

В дальней части дома послышался выстрел помповика. Первый крик мог трактоваться и как рев ярости, и как визг боли. Не вызывало сомнений лишь одно: вырвался он из горла свиньи.

Но второй крик, прозвучавший на пятках у первого, был человеческий, и его переполнял такой леденящий кровь ужас, что не хотелось бы когда-либо услышать его вновь. Крик не стихал полминуты, а то и дольше, настолько переполненный животным страхом и агонией, что мне вспомнилась картина Гойи «Сатурн, пожирающий своих детей», еще более жуткая, чем ее название.

Хотя никто из обитателей Роузленда не был Тимоти другом, включая и его отца, крик этот так сильно подействовал на мальчика, что его затрясло, а из глаз потекли слезы.

Поскольку в крике всегда проскакивают интонации обычного голоса человека, я не сомневался, что мы засвидетельствовали смерть шефа Шилшома.

Границы, накладываемые реальностью на всех нас, теперь стали очевидны даже тем, кто верил, что они живут, не признвая ни ограничений, ни правил, ни страха.

Я не мог их пожалеть, потому что настоящая жалость идет рука об руку с желанием помочь. Я не собирался ради них подвергать риску себя и Тимоти.

Но меня неожиданно тронуло признание пустоты, которой не избежать, услышанное мной в этом долгом, мучительном предсмертном крике. Худшая и лучшая части человечества стоят в той же самой холодной тени, и даже заслуживающий смерти может вызвать во мне дрожь сочувствия, которая пробирает до мозга костей.

Крик оборвался, и дом вновь накрыла мертвая тишина.

Если бы нам противостояли только Стоящие-вне, то действительно мы могли бы затаиться на несколько минут, дожидаясь, пока все уроды поднимутся из подвала, и вернуться туда. Но эти свиноприматы могли учуять нас везде, за исключением большой холодильной камеры на кухне, в которую мог без труда войти человек.

Помимо того, что мы могли не открыть холодильник изнутри, мне не хотелось прятаться в нем по той же причине, по какой я не стал бы прятаться на общей кухне деревни людоедов.

Повернувшись к Тимоти, я прошептал:

— Раз уроды в доме, нет причин не выйти из него, снаружи спрятаться легче. Где пульт управления стальными пластинами, закрывающими окна и двери?

— Я н-не знаю.

— Даже не догадываешься?

— Нет, — ответил он. — Н-нет.

Он потянулся ко мне. Я взял его за руку. Маленькую, и холодную, и влажную от пота.

За девяносто пять лет его одинокого существования он прочитал тысячи книг, из которых и черпал весь свой жизненный опыт. Тысячи жизней в тысячах книг, прожитые на благо других, плюс долгие годы близкого соседства с ужасами Роузленда, но при этом он не только сохранил здравомыслие, но в какой-то части своего разума и сердца оставался маленьким мальчиком, крепко державшимся за зернышко невинности. Даже в таких условиях он сумел сохранить ту толику чистоты, с которой родился.

Окажись я на его месте, мне бы такое не удалось, и я боялся его подвести, хотя чувствовал, что иначе и не получится, с того самого момента, как он так доверчиво улыбнулся мне на лестнице.

Окутывающая дом тишина и предлагала нам перейти к активным действиям, и рекомендовала не рыпаться.

На другой стороне этой большущей комнаты, около юго-восточного угла, открылась замаскированная панелями служебная дверь, и в гостиную вошла миссис Теймид, напоминая опытного копа, переступающего порог: пригнувшись, держа пистолет в обеих руках, поводя стволом слева направо.

Хотя мы находились по диагонали от нее, у стены и в тени, она нас увидела, и я буквально почувствовал ее ярость, когда она заговорила:

— Паршивый сукин сын, — прошипела она. Возможно, нависшая над ней опасность заставила ее на какое-то время отказаться от матерных ругательств. — Ты впустил их в дом.

Как было и в случае с Тимоти в подвале, я приложил палец к губам, чтобы поделиться моей убежденностью в том, что нам лучше молчать, независимо от того, как мы относимся друг к другу, потому что обмен громогласными претензиями приводил к печальному результату: нас могла постигнуть участь Джэма Дью и Шилшома.