Брат Томас

— Сэр, всего три слова, и такое обширное толкование.

— Да уж, — согласился он.

Я приложил ладонь и пальцы правой руки к плазменной панели.

Пневматическая дверь уползла в стену с шипением, призванным напоминать брату Джону, что за каждым человеческим предприятием, с какими бы добрыми намерениями оно ни затевалось, маячит змей. С учетом того, куда, похоже, завела брата Джона его работа, к шипению следовало добавить громкий звон колоколов, мигающие огни и записанный на пленку зловещий голос, раз за разом повторяющий: «Есть такое, чего людям знать не дано».

Мы вошли в желто-восковую, без единого шва кабину, гипсовый сосуд, стенки которого излучали масляный свет. Двери зашипели, закрываясь за нашими спинами, свет потух, нас поглотила темнота.

— У меня нет ощущения движения, — сказал я, — но я уверен, что это кабина лифта и мы опускаемся на несколько этажей.

— Да, — согласился Романович, — и я подозреваю, что вокруг нас огромный свинцовый резервуар, наполненный тяжелой водой.

— Правда? Такая мысль не приходила мне в голову.

— Понимаю, что не приходила.

— Что такое тяжелая вода, сэр, помимо того, что она тяжелее обычной воды?

— Тяжелая вода — это вода, в которой атомы водорода заменены дейтерием.

— Да, разумеется, я забыл. Большинство людей покупают ее в бакалее, а я предпочитаю брать бочками по миллиону галлонов в магазине скидок.

С шипением дверь перед нами открылась, и мы вышли в вестибюль, залитый красным светом.

— Сэр, для чего нужна тяжелая вода?

— Она главным образом используется как охладитель в атомных реакторах, но здесь, полагаю, задачи у нее другие, возможно, второстепенные, скажем, как изолирующий слой от космического излучения, которое может повлиять на эксперименты на субатомном уровне.

В вестибюле мы проигнорировали две гладкие стальные двери по левую и правую руку и направились к центральной, с выгравированными на ней словами: «PER OMNIA SAECULA SAECULORUM».

— Во веки веков, — хмурясь, перевел Романович. — Не нравится мне все это.

Полианна Одд вновь дала о себе знать:

— Но, сэр, это всего лишь хвала Господу. «Ему слава и держава во веки веков, аминь».

— Несомненно, Хайнман так и думал, когда выбирал эти слова. Но нельзя не заподозрить, что подсознательно он гордился собственными достижениями, предполагая, что его работы, завершенные здесь, будут жить вечно, переживут даже конец времени, ничего с ними не случится и после того, как останется только царство Божье.

— Я не думал о таком толковании, сэр.

— Да, вы не думали, мистер Томас. Эти слова могут указывать на гордыню, превосходящую простое высокомерие, на самовосславление человека, которому более не нужны похвалы других.

— Но брат Джон не самовлюбленный эгоист, сэр.

— Я этого и не утверждаю. Более того, он, возможно, искренне верит, что своей работой смиренно ищет путь к Богу.

Уже без шипения дверь с надписью «Во веки веков» скользнула в стену, и мы вошли в помещение диаметром в тридцать футов, по центру которого на персидском ковре цвета красного вина стояли четыре кресла и четыре торшера. На этот раз горели три.

Брат Джон, в рясе и наплечнике, с капюшоном, откинутым с головы, ждал в одном из трех кресел, около которых горели торшеры.

Глава 50

В уюте медового цвета, окруженные темнотой, укутавшей большую часть круглой комнаты, Романович и я сели в два кресла, которые со всей определенностью предназначались для нас.

Столики у кресел, где обычно стояли красные тарелки с теплыми пирожными, пустовали. Наверное, в силу занятости брат Джон не успел их испечь. Взгляд его фиолетовых, под тяжелыми веками глаз оставался таким же пронзительным, но я не видел в нем ни подозрительности, ни враждебности. И улыбка была теплой, как и голос:

— Сегодня я почему-то очень устал и временами даже испытываю легкую депрессию.

Романович посмотрел на меня.

— Это интересно.

— Я рад, что ты пришел, Одд Томас, — продолжил брат Джон. — Твои визиты взбадривают меня.

— Сэр, иногда мне кажется, что я очень уж назойлив.

Брат Джон кивнул Романовичу.

— И вы, наш гость из Индианаполиса… я видел вас раз или два, на расстоянии, и не имел удовольствия поговорить с вами.

— Теперь имеете, доктор Хайнман.

Брат Джон протестующе поднял руку: