Редкие земли

«А сколько вы можете предложить, ваше величество?» — Ашка заглянула глубоко-глубоко в рыжеватые глаза суверена.

«Десять квадратов вас устроит? — спросил тот и уточнил: — Десять квадратных километров, если угодно».

«Вместе с вулканом, не так ли?» — уточнил в свою очередь Ген.

«Ну, конечно, с вулканом. Как же можно продавать землю без таинственного вулкана?»

«И сколько вы за этот кусок хотите, товарищ король?» — спросил Ген.

«Десять», — тут же ответил Жаромшоба, и Ген слегка взвыл от огорчения: десяти миллионов у них еще не было.

«Земля тут у нас очень хорошеет и поэтому дорожает, — пояснил король. — Год назад она стоила восемь тысяч, а теперь стоит десять тысяч».

«По рукам!» — повеселел Ген.

«Одну минуточку, — вмешалась Ашка. — Мы заплатим вам, ваше величество Ранис Анчос Скова Жаромшоба, сто тысяч долларов за десять квадратов этой земли с вулканом, чтобы в будущем не возникали споры».

«Ах, мадам Аш, у меня от вас еще сильнее кружится голова, — пропел король. — И зовите меня, пожалуйста, просто Ранис Анчос Скова».

IV. Позор! Долой!

Толпа на площади Дзержинского ближе к ночи становится все гуще. По крайней мере две ее трети состоят из молодежи. Из нее две трети облачены в униформу безоружного восстания: курточки до пояса, джинсы, кроссовки. Вот вам и взращенный партией комсомол! В сердцевине площади, вокруг статуи «козлобородого палача», раскачивается движимый неясным ритмом сплошняк самых активных. Сплоченные группы людей, потрясая сжатыми кулаками, скандируют какие-то лозунги. По мере приближения становятся слышны два главных слова: «Позор!» и «Долой!». Откуда сразу взялось такое множество трехцветных знамен? Кое-где на углах площади среди толпы стоят танки таманцев или кантемировцев, стильные девчонки, оседлав броню, размахивают трехцветными полотнищами. Кто-то, поднятый товарищами, начинает карабкаться на статую. На плечах у него завязан российский флаг. Два силача бьют кувалдами в драгоценный гранит. Монумент недвижим. Со всех сторон на пьедестале мажут несмываемыми белилами оскорбительные словеса. Ближе к нам рыдает пожилой небритый человек в зажеванном и заляпанном плаще-болонье: «Неужели сбылось, неужели мечта всей жизни осуществилась, неужели гадам конец?» Кто-то протягивает ему бутылку водки: «Хлебни, отец, за свободную Россию!» Водочные бутылки мелькают кое-где. Так называемое шампанское используется в основном для пенных салютов. Вдруг на периферии площади поднимается над головами огромная туба, вокруг нее теснятся кларнеты и банджо; диксиленд мажорно трубит Now’s Time!

Девчонки, мальчишки, а также и всякий бомжатый народ выплясывают трепака. Какой-то малый в куртке стройотряда кричит: «Надо на штурм идти, а эти выплясывают!» Повсюду огни: пламеньки зажигалок, фары застрявших автомобилей, лампы кинохроники. И лишь массивная громада КГБ хранит полнейший мрак. Ни в одном из множества окон нет ни малейшего освещения, никто не стоит у окна с папиросой в раздумьях о судьбах вверенного им государства, никто зажигалкой не чиркнет. А ведь бывало — и в глухой ночи то одно окошко засветится, то другое, то в разных местах, то по три подряд. Сейчас твердыня зиждется за темно-серой спиной основателя, мраком своим намекая лишь на полнейшую пустоту: дескать, если штурмовать задумаете, ничего и никого в нашем сердце не найдете.

Стратовы подошли к площади со стороны Политеха. Новенький «Лендровер» был оставлен возле ЦК ВЛКСМ. Ген нес на плечах шестилетнюю Парасковью. Трехмесячный Никодим сидел в кенгуровой сумке на животе Ашки. Младенец крутил головой, озирал все большущими глазами, как будто старался удержать в памяти происходящее. По пятам шла охрана, два каратека черного пояса Сук и Шок. По приказу хозяев они делали вид, что не имеют к семье никакого отношения.

Вначале по пути к площади супруги хранили полное молчание. Не смотрели друг на друга. Ссора произошла еще в машине, когда Ген сказал, что пойдет туда один. Не получив ответа, он приказал каратекам отвезти Ашку с детьми домой. Уехать из Москвы, запереться на даче, никого не принимать, на звонки не отвечать, пока он не позвонит по закрытой линии. Только после этих императивов Ашка взвилась. Как он смеет говорить с ней таким тоном? Что я тебе, домашняя гусыня с выводком? Мы все с тобой делаем на равных, «Таблицу», семью, любовь! Как он смеет приказывать? Боишься за семью? А ты знаешь, что, пока ты шлялся на своем самолете со своими алкоголиками по Сибири, в ночь, когда ждали атаки «Альфы», мы были у Белого дома? Ты что, не понимаешь, что я должна, должна, должна все это видеть своими глазами?