Дорожные работы

– Да.

– Так вот, ты будешь работать по выходным, а восемнадцатого декабря мы сложимся…

– …и купим тостер, – сказал он, усмехнувшись.

– …купим телевизор, – сказала она торжественно. – Я уверена, что у нас получится, Барт. – Потом она снова захихикала. – Но самое забавное будет в том, что мы пока не скажем друг другу, что за работу каждый из нас себе нашел.

– Лишь бы, придя домой, я не увидел над дверью красный фонарь, – сказал он, капитулируя.

Она схватила его за плечи, взобралась на него и стала щекотать. Щекотка плавно перешла в ласки.

– Приди ко мне, – прошептала она, вжимаясь в его шею, и обхватила жезл его страсти с нежной, но мучительной силой, в одно и то же время направляя и сдавливая его. – Войди в меня, Барт.

Позже, снова в темноте, скрестив руки под головой, он сказал:

– Так мы не скажем друг другу?

– Нет.

– Мэри, а откуда у тебя возникла эта идея? Из-за того, что я сказал, что Донна Апшоу устала подавать арахисовые орешки половине окрестных жителей?

Когда она ответила, в ее голосе уже не было смешинок. Он был ровным, резким и совсем чуть-чуть пугающим – легкое дуновение зимы в теплом июньском воздухе их квартиры на третьем этаже без лифта.

– Я не люблю быть чьим-то нахлебником, Барт. И я им не буду. Никогда.

Следующие полторы недели он так и сяк обдумывал ее неожиданное предложение, размышляя о том, что же, черт возьми, ему надо делать, чтобы заработать свою половину от семисот пятидесяти долларов (а то и добрые три четверти, раз уж на то пошло) за следующие двадцать или около того уик-эндов. Он уже был слегка староват, чтобы стричь лужайки в округе. А Мэри приобрела такой вид – такой самодовольный вид, – что ему оставалось только предположить, что она для себя уже все решила. Пора тебе обуть свои беговые кроссовки, – сказал он себе и не мог не рассмеяться вслух.

Прекрасные были деньки, не так ли, Фредди? – спросил он себя в тот момент, когда Форрест Такер и «Армия Ф» уступили место рекламному ролику овсяных хлопьев, в котором мультипликационный ролик уверял, что «Трикс» – лучшая пища для детей. Ты абсолютно прав, Джорджи. Это были великие дни, мать твою за ногу.

Однажды после работы он отпирал дверцу своей машины и случайно взглянул на большую дымовую трубу позади химчистки. В этот момент его осенило.

Он положил ключи в карман и вернулся обратно, чтобы поговорить с Доном Таркингтоном. Дон откинулся в своем кресле и, сложив руки на груди, посмотрел на него из-под косматых бровей, которые уже начали седеть, равно как и волосы, которые кустились у него в ушах и завивались в носу.

– Покрась трубу, – сказал Дон.

Он кивнул.

– Работать будешь по выходным.

Он снова кивнул.

– Плата – триста долларов. Еще кивок.

– Ты – сумасшедший.

Он расхохотался.

Дон слегка улыбнулся.

– Ты что, пристрастился к наркотикам, Барт?

– Нет, – ответил он. – Но у меня тут одна договоренность с Мэри.

– Пари? – Косматые брови приподнялись на полмили.

– Да нет, тут более деликатное дело. Соревнование, можно сказать. Как бы то ни было, Дон, трубу необходимо покрасить, а мне нужны три сотни долларов. Что ты на это скажешь? Профессиональный маляр запросил бы за эту работу четыреста двадцать пять долларов. – Проверил, значит.

– Проверил.

– Урод ты чокнутый, – сказал Дон и разразился громовым хохотом. – Ты хоть понимаешь, что запросто можешь упасть оттуда и убиться?

– Да, может статься, и так, – сказал он и сам рассмеялся (и сейчас, восемнадцать лет спустя, он сидел и усмехался, как последний идиот; восхваляющий «Трикс» кролик тем временем уступил место вечерним новостям).

Вот так и получилось, что на следующий уик-энд после четвертого июля он оказался на шатких лесах в восьмидесяти футах от земли – с малярной кистью в руке и промерзшей на ветру задницей. Однажды налетела внезапная послеполуденная гроза и порвала одну из веревок, которые держали его люльку, с такой же легкостью, как вы разрываете бечевку у свертка, и он чуть было не упал. Но страховочная веревка, которой он был обвязан вокруг пояса, удержала его, и он спустился на крышу, и сердце его стучало, как барабан, и он был уверен на все сто процентов, что никакая сила на земле не заставит его снова залезть наверх – во всяком случае, не ради какого-то вшивого настольного телевизора. Но он вернулся. Не ради телевизора, а ради Мэри. Ради игры светотени на ее небольших вздернутых грудях, ради ее улыбки-вызова, которая плясала у нее на губах и в ее глазах – в ее темных глазах, которые порой могли становиться такими светлыми или, наоборот, еще темнее, словно летние грозовые тучи.