33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– А Кауфман, между прочим, ухажёр не в пример вам… Один из самых богатых людей в Маньчжурии… издатель… и очень свободный человек! Знаете, как рассекает? Хотя и семейный! А вы что же сидите, што тот бирюк, хотите, я вас с кем-нибудь познакомлю?..

Сорокин отнекивался, и Изабелла от него отстала, и в этот момент он встретился взглядом с Всеволодом Никаноровичем. Тот нараспев читал стихи и отмахивал такт обеими руками, в которых у него были в одной нож, а в другой вилка.

Ива?нов на секунду замер и в паузе между взмахами прокричал:

– Михаил свет Капитонович! Прошу к нашему шалашу!

У меня для вас новости!

Михаил Капитонович стал пробираться к нему.

– И новости, голубчик, хорошие, если вас это ещё интересует! Я получил от Элеоноры Боули письмо, только оно у меня дома… она пишет, что к осени намерена запросить визу в Китай! Как вам это нравится?

Для Сорокина это было неожиданно, в своих письмах Элеонора об этом не писала.

– Ну, голубчик, что же вы молчите? – Ива?нов на секунду остановился, скроил мину и подмигнул. – А то смотрите, сколько вокруг красавиц…

Красавиц вокруг было много. Кауфман оказался очень любезным хозяином и на его хаусботе, так называлась эта приспособленная для весёлого времяпрепровождения баржа, женщины были одна красивее другой. Через несколько минут рядом с Сорокиным уже сидели две красотки, и он напился.

* * *

На следующий день Михаил Капитонович проснулся хорошо за полдень в своей квартире. Его новый костюм аккуратно висел на спинке стула. Рядом с кроватью стояли новые туфли, парой. Он сел и почувствовал незнакомый запах, стал принюхиваться и понял, что пахнет от подушки, запах был духов, а не его мужского одеколона, это было странно, и он решил, что не будет ни о чём думать: всё равно он ничего не сможет вспомнить. И он снова лёг, но не заснул, а от подушки пахло так сильно, что он её перевернул. Вдруг через полузакрытые, слепленные веки он увидел, что под входной дверью лежит что-то белое. Он поднялся – это был конверт. Он его вскрыл, не посмотрев на адрес. Это было письмо от Штина:

«Мишель, обращаюсь к вам с просьбой! Через две недели, максимум – три я приеду в Харбин. Не откажите в любезности, обратитесь от моего имени к ген. Клерже Георгию Иосифовичу или ген. Шильникову. Они набирают русский полк для китайских войск. Подробностей пока не знаю. Выясните и, если будет такая возможность, передайте просьбу записать меня в полк.

Всегда Ваш Штин».

Ниже подписи Штина в уголке Михаил Капитонович увидел карандашный рисунок, на нём был изображён раскидистый кедр, у кедра одна ветка росла параллельно земле. С ветки свисали четыре пустые верёвочные петли; под кедром стоял Штин, он опирался на винтовку. Рисунок был маленький, его можно было закрыть серебряным рублём, но очень чёткий и хорошо прорисованный: Сорокин сразу понял, что это кедр, тот, в распадке у владения Штина на разъезде Эхо, а это – Штин. Он понял, что Штин нашёл убийц Одинцова и их – четверо.

Возвращение Штина

Штин приехал в пятницу.

За три недели до этого, 16 июня, Сорокину пришлось прервать отпуск и участвовать в судебном процессе. Судили банду Огурцова.

Михаил Капитонович выходил из дома, направлялся в следственную часть, сидел в заседаниях суда, завтракал, обедал, ужинал. И стал задумываться, что это за жизнь, которой он живёт. И тогда он стал отмечать, что в его жизни всё время всё меняется, и так странно, как будто бы он идёт через анфиладу комнат, проходит одну, другую, следующую и ни в одну из них не может вернуться или хотя бы остановиться. Наступали такие моменты, когда ему хотелось увидеться с Лелей и всё ей объяснить, а город её спрятал. А в каждой комнате, через которые он идёт, существует свой мир, чаще плохой и страшный. Юность и Омск вспоминались уже только урывками. Иногда во сне он видел родителей, но начал забывать, как выглядит его младший брат, и злился на себя за это. Всё реже вспоминалась война, та, давно прошедшая, большая и честная, где брат не шёл на брата, и лица – смазанные и без имён. Он не забыл их, тех, с кем воевал, но даже в мыслях с ними уже не общался: с отцами-командирами и артиллеристами, своими товарищами по окопам.

Он сидел в зале суда и слушал прения прокурора и поверенных, давал показания как свидетель и вспоминал, как оказался в Харбине ночлежником; потом у Гвоздецкого; потом с Ивановым; потом были разъезд Эхо и Штин; Ремизов, Изабелла, японец Номура и опиум… И ни один мир, уйдя, не возвращался, а он, переходя по анфиладе комнат из одной в другую, всё прежнее оставлял как будто бы за спиной. Кроме памяти. Только память большим грузом несла всё с собой, но уже ничего нельзя было потрогать руками. А из того, что было материальным, с неизменностью сохранялся только этот город и ещё один мир – одна комната или одна атмосфера – под названием «Элеонора и её письма». Однако и этот мир постепенно стирался и исчезал. Последний привет из него он получил от Всеволода Никаноровича Ива?нова, а тот на глазах Сорокина съел всего запечённого сазана и выпил всё вино, стоявшее на приставном столике.