33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

С большим трудом Михаил Капитонович сдерживал себя, чтобы не запить. Он ждал Штина.

Штин приехал трезвый. У Сорокина во фляжке был коньяк, но Штин пить отказался.

Михаила Капитоновича очень взволновала полученная от него записка, но она взволновала его не смыслом, а рисунком. Рисунок, маленький, был ясный и даже красивый, и в этом было противоречие, которое не давалось Сорокину для осмысления.

Ещё ему хотелось поговорить с Ива?новым, но Всеволод Никанорович, присутствуя в репортёрской ложе на каждом заседании суда, оказался неуловимым, а когда Михаил Капитонович пытался его найти, Ива?нова там уже не было. Сорокин от этого переживал, но успокаивал себя тем, что, конечно, журналист занят своей работой, ведь заметки о суде печатались в каждом номере, во всех городских газетах.

Сегодня Михаил Капитонович встретился взглядом с журналистом. Всеволод Никанорович тоже увидел его и посылал знаки. После заседания Сорокин пошёл к нему, но Ива?нова там снова не застал.

Михаил Капитонович шёл домой с единственным желанием – уничтожить оставшийся во фляжке коньяк. На завтра заседания не было, был назначен перерыв, поэтому он мог не заботиться, что будет утром. Штин уже четвёртый день жил у него, однако надо было обустраивать дела, и он всё время уходил допоздна и вдруг оказался дома.

– Заходили господа Вяземский и Суламанидзе, – с порога встретил он Михаила Капитоновича. – Вяземский и все Румянцевы собрались переехать в Канаду-с.

– Как? – застыв на пороге и забыв поздороваться, ошеломлённый, спросил Сорокин.

– А я одобрил-с их решение!

«Предатель! – первой мыслью было то, что проскочило в голове у Михаила Капитоновича. – Предатели!»

– И вы…

– Я одобрил их решение! – повторил Штин. Он сидел у открытого окна, на коленях держал картонку и на ней что-то рисовал. – Да-с! Именно так-с! – Он повернулся к Михаилу Капитоновичу, и тот увидел его глаза. Штин был пьян.

«Ну, слава богу!» – подумал Сорокин.

– Вы думаете, я пьян? Нет-с, голубчик! Я трезвее, чем во все эти три недели! Хотя именно тогда я в рот не брал-с!

Сорокин наконец увидел, что на столе стоят откупоренная четверть, стаканы и лежит еда.

– Это наш замечательный князь-изюмчик приволок-с! Собственного производства-с! Отлично вкусно-с! Уже давно так вкусно не ел, с тех пор, как убили Одинцова.

Сорокин метался по комнате, пытаясь найти место чувствам, которые на него стали давить от известия об отъезде Вяземского. На самом деле он не стронулся с места.

– А вы ведь в своих судах сидите сиднем-с и ни о чём не ведаете-с! – продолжал Штин, как плотник, который не отрываясь строгает свою доску. – И не знаете-с, что нашему существованию в благословенной Маньчжурии наступает каюк!

Михаил Капитонович наконец сел.

– Давайте, голубчик, я вас угощу! – сказал Штин, поднялся, бросил картонку на кровать и налил Сорокину стакан медового самогона. В полёте от картонки отделились и полетели по комнате четыре листа бумаги с рисунками.

– Самогон-то знаете от кого?

Сорокин не мигая смотрел на Штина.

– От них-с!.. Голубиц моего Одинцова! А я тут, пока вас не было, познакомился с журналистом Ивано?вым, то есть Ива?новым. Представьте себе, он пришёл и оставил вам записку, вон она, и пристал ко мне как банный лист, мол, интервью да интервью, а об водке, представьте-с… ни полслова.

Пришлось дать! И вот рисунки, он даже их снял на фотокамеру. Не хотите-с полюбопытствовать?..

Сорокин видел, что Штин пьянеет по мере того, как говорит, не пьёт, но становится всё пьянее и пьянее. И тут он увидел, что в углу, около вещей Штина стоит ещё одна, уже пустая четверть.

– А до него тут были Давидка и прапорщик Вяземский! – повторил Штин. – И я одобрил его планы! Всё равно Маньчжурии наступает каюк-с! А вы не хотите полюбопытствовать! А то не успеете, я завтра тоже, фьюить! – сказал Штин, крутанул оттопыренным пальцем и присвистнул. – Ну что же вы, Мишель! Не хотите полюбопытствовать-с? – Он потянулся к кровати, где лежала картонка, и стал клониться. Сорокин подхватил его под мышки и дотащил до лежанки из свёрнутого казакина и папахи под голову и развернутой во всю длину шинели. Штин дал себя уложить, повернулся на бок, лицом к стене, пожевал губами и стал ровно дышать.

И вдруг повернул голову и, не открывая глаз, пропел:

– А князь наш, изюмчик, вступил в мушкетёры ея величества-с, или его величества, их хрен разберёшь… Вели… – Он не договорил и снова стал ровно дышать.