33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Сорокин сел, внутри было пусто, тогда он схватил записку Ива?нова, не читая, сунул её в карман, скользнул взглядом мимо стакана с самогоном и выбежал из квартиры.

Георгий Вяземский был один.

– Я так и знал, что мы сегодня увидимся! – сказал он и пропустил в дом запыхавшегося Сорокина. – Вам Штин уже всё сказал? – Он усадил Михаила Капитоновича на стул. – Мои дежурят у консульства. Слава богу, рядом квартирует бывший сослуживец Алексея Валентиновича, сам он сейчас стоит в очереди, Серёжа у него на подхвате. А очередь там – не приведи господь! Но похоже, по номерам, что завтра будет наш черёд. А я вот забежал кое-какие вещи прихватить!

Сорокин тупо молчал и глядел на Георгия.

– Да, Михаил! У нас не оставалось выбора! Разве вы не знаете, что Советы и Пекин договорились о совместном управлении КВЖД?

– Знаю! – Сорокин мотнул головой и спросил: – А что от этого поменяется?

– Всё! – сказал Георгий. – Поменяется всё! У Алексея Валентиновича есть в Управлении железной дороги старые связи, так вот, по слухам, есть договорённость, что на дороге останутся только совграждане и граждане Китая, а нам, бесподданным, там места не будет!

– А вы как-то связаны с дорогой? – До Сорокина не доходил смысл сказанного.

– Так в этом городе всё связано с дорогой! Даже институты, не говоря уже о торговле, мастерские, город весь связан с дорогой, и даже полиция… и если не уехать сейчас, представляете, какая будет давка, когда все об этом узнают?.. Это будет, Миша, катастрофа, а мы себе этого позволить не можем! У Серёжи маленький ребёнок, Наташа в положении. Мы уже и на дом нашли покупателя… – А куда?

– В Канаду, туда сейчас легче всего, а там посмотрим… А когда устроимся, я пришлю вам вызов, говорят, там нуждаются по части охраны…

– Да, – промолвил Михаил Капитонович и почувствовал, что у него зачесались глаза. – Да! – повторил он. – А когда отъезд?

– Как только получим визы и продадим дом, я сообщу…

Вяземский говорил медленно и тихо, но Михаил Капитонович видел в его глазах твёрдость и решимость.

– Я подумаю, – сказал он и посмотрел в окно.

В начале июля, после июньской жары, на Харбин обрушились грозы. Они неслись фиолетовыми тучами, сверкали молниями и, как крупнокалиберная артиллерия, бабахали громами. В короткие перерывы, когда вода с неба останавливалась, земля воспарялась, и всё живое передвигалось по городу с открытыми ртами, задыхаясь плотным влажным воздухом. Выбежав из своей квартиры, Михаил Капитонович попал под короткий ливень, а сейчас светило солнце и воздух за окном млел, как над кострищем.

– Я подумаю, – повторил он и встал. – Там Штин… и, пока нет дождя…

– Да вы мокрый, оставайтесь. Обсохните, я сейчас поставлю чай…

– Там Штин… Я пойду… он завтра тоже уезжает… – Да, – грустно промолвил Георгий. – Я знаю!

Они попрощались.

Когда Михаил Капитонович вышел на улицу, антракт в грозовом спектакле кончился, на небе открылся занавес, и Сорокин снова оказался в центре водяной феерии.

Войдя в квартиру, Сорокин увидел Штина снова сидящим у открытого окна.

– Мишель, – сказал тот, мельком глянув на Сорокина, – на вас сухой нитки нет, раздевайтесь и обсушитесь, и ваш нектар вас ждёт, а то ещё простудитесь! Летом-то!

Сорокин стал переодеваться.

– Что вы рисуете? – зло спросил он.

– А что это вы, Мишель, такой злой? – навстречу ему спросил Штин, дымя зажатой в зубах папиросой и щурясь. – Вы расстроились! Я вас понимаю! Всё стало настраиваться и приходить в себя – и вдруг!.. Я вас понимаю!

«Что – «понимаете»? Что – «стало настраиваться и вдруг…»? Что – я злой! А какой я должен быть?» – думал Сорокин, снимая и вешая на спинку стула брюки, с которых текло.

– Подставили бы тазик! Лужа будет! – ухмыляясь, сказал Штин и передвинул во рту папиросу.

– Пусть будет! – ответил Сорокин и вышел в уборную выжать белье.

– Да, Мишель, однако вы не в себе! А что вам написал Ива?нов?

Сорокин вздрогнул и вспомнил, что в кармане его промокшего пиджака лежит записка. Он достал её, но уже невозможно было даже развернуть, такая она была вся пропитанная водой и с расплывшимися фиолетовыми пятнами.

– Положите на подоконник, пусть немного стечёт, а то порвёте…

Сорокин был уверен, что записка связана с Элеонорой, и оттого, что она так раскисла, разозлился ещё сильнее.

– Дайте! – сказал Штин и протянул руку. Он взял вчетверо сложенный листок за уголок, тот повис, и с нижнего угла потекла струйка, потом струйка перешла в капли, и, когда капли стали падать редко, Штин положил записку на подоконник и стал аккуратно её разворачивать. – Вот так мы оставим, – протянул Штин. – Когда бумага станет волглой, мы придавим её вон тем зеркалом, и через час – читайте хоть до дыр. А теперь, Михаил, когда вы чистый и сухой, как только что родившийся младенец, давайте выпьем за мой приезд и отъезд одновременно и поговорим.