Время зверинца

Я жалел о том, что у нас с ней в прошлом не было связи. Не только из соображений профессиональной выгоды, но и из личных соображений. Пусть она мне не нравилась, а я не нравился ей, но это был шанс приобрести редкий и наверняка очень своеобразный сексуальный опыт. Совокупление двух людей, испытывающих стойкую взаимную неприязнь, стало бы хорошим испытанием для меня как мужчины. И не только как мужчины. Когда я думал об этом акте — а я, милейший читатель, думал о нем не так чтобы уж очень часто, — мне представлялось соитие по-обезьяньи: сзади, вцепившись зубами ей в загривок и ногтями в живот. Очень быстро. Исключительно из глубокой ненависти. Вставить, вытащить, снова вставить — и кончить. А потом оглядеться по сторонам — вдруг кто-нибудь бросит банан в награду за представление?

Правда, Мишна говорила мне, что мартышки не трахаются из ненависти. Только homo sapiens способен на «ненавидящий секс». Только homo sapiens развил свое сознание до такой степени, что оно может превращать ненависть в сильнейший возбудитель, после которого уже нет возврата к любви, ласковым взорам, нежным прикосновениям и сигаретному дыму, вьющемуся струйкой под тихую лирическую музыку. Мартышки даже не подозревают, чего они лишились.

Могла ли Флора, при ее феноменальном чутье и проницательности, ощущать нечто похожее? Посещали ли ее мысли об экстазе и самозабвении, до которых нас может довести взаимная ненависть?

Должно быть, эти размышления побудили меня вдруг выложить ей — как аналог посткоитального дара — идею моей новой книги. Вообще-то, у писателей не принято пересказывать кому бы то ни было сюжет романа, пока он не завершен. Это считается дурной приметой. Хотя иногда — от переизбытка самоуверенности, но чаще из-за ее недостатка — ты нарушаешь это правило, устраиваешь краткое обсуждение в узком кругу, наблюдаешь за ответной реакцией и возвращаешься за рабочий стол, вдохновленный интересом слушателей.

С позиций издательского этикета — если такое понятие имеет право на существование — Флора не являлась первой инстанцией. Для начала ты (или, скорее, твой агент) шел к издателю, выпускающему книги в твердых переплетах, и только затем обращался за так называемой «мягкообложечной поддержкой». До Флоры книга добиралась лишь спустя год после ее выхода в твердом переплете — если добиралась вообще, ибо для этого еще требовалось согласие кого-нибудь типа Сэнди Фербера на мягкообложечное переиздание. А в нынче никто из нас не мог с уверенностью рассчитывать на такое согласие.

Описывая Флоре своего героя (Джеффри с его метафорической опухолью, Джеффри, совратившего жену и тещу своего брата, Джеффри, чья мать увлекалась групповым сексом, Джеффри, пившего водку через глаза), я хотел напомнить ей о том, в чем я считался силен, — о «фонтанах словесной спермы» и т. п., как это именовалось на «Амазоне», — и тем самым подтолкнуть ее к сохранению моих ранних вещей в «старомодной» печати.

— Это отнюдь не пляжное чтиво, насколько я понимаю? — прервала она мой рассказ.

— Какое чтиво? — не понял я.

— Пляжное — то, что люди читают, загорая на пляжах.

— Ни разу в жизни не читал книгу на пляже, — сказал я и, нащупав струп у себя за ухом, начал рассеянно ковырять его ногтем.

Она смерила меня взглядом. На мне был строгий черный костюм. Я всегда хожу к издателям в строгом черном костюме. Дабы выказать уважение. Кроме того, в издательствах нередко можно наткнуться на траурную церемонию по кому-нибудь из сотрудников, и мой наряд окажется кстати. Однако строгость костюма не остановила бы меня от того, чтобы по-обезьяньи поиметь Флору. Всего-то дел: расстегнул ширинку, вставил-вынул-вставил-кончил, застегнул ширинку. И мы оба навеки лишимся доступа к иным радостям жизни.

— Твой роман явно не годится для пляжного чтения, — сказала она. — Ты, вообще, хоть раз бывал на пляже?

— Только прогуливался вдоль воды, — сказал я. — А в детстве я собирал ракушки и строил замки из песка. В Нью-Брайтоне, в Блэкпуле. Но я ни разу не сидел на пляже с книгой в руках.

— Ты даже не подозреваешь, чего лишился.

Как и те мартышки.

Она потянулась в кресле, как бы демонстрируя, что я потерял, — гибкая и мускулистая, одновременно вполне молодая и вполне старая, чтобы быть собственной внучкой и собственной бабушкой. Под мышками у нее торчали пучки черных волос, напомнившие мне поросль в ушах и ноздрях у пожилых людей, не считающих нужным возиться с удалением этих волосков. Но Флора Макбет хотела напомнить не об этом, а о том, что я утратил вкус к жизни.