Время зверинца

— Эта земля по праву принадлежит им, — говорила она о туземцах.

— Раньше тебя не волновали земельные вопросы.

— Теперь волнуют. Они меня научили. Это у них в крови.

— У них в крови давно уже нет ничего, кроме алкоголя.

— А кто в этом виноват?

Я знал ответ. Белые люди. Ванесса всерьез вознамерилась отстаивать попранные права черных.

И вот однажды ночью, по возвращении от аборигенов, с которыми опять пила и еще невесть чем занималась, она сказала, обвиваясь вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика:

— Давай останемся здесь. Не будем возвращаться домой. Здесь у нас будет новая жизнь. Разве это не здорово — слиться с дикой природой? Как можно после такого снова жить в Лондоне? Ты только понюхай эту ночь.

Я понюхал.

Теплый запах верблюда (если только не слона), свежей крови, ящериц, эвкалиптов и цветущей жакаранды, а также вязкий запах боли и всего, чем люди пытаются ее заглушить, включая лосьон после загара. Второй волной: снова запах боли, теперь уже перекрывающий все прочие запахи.

— Послушай ночь, — сказала она.

Я послушал.

Хотя на море стоял штиль, ты все равно его слышал. Звук тяжелой, сдавленной тишины, как отголосок шумов другой планеты. И звуки тварей, убивающих и убиваемых. И жуткий хохот обездоленных аборигенов. И шепот Ванессы мне в ухо.

Она права. Как можно от такого отказаться?

— А что твоя мама? — спросил я.

— Пусть решает сама. Она может остаться с нами, а может вернуться домой одна, ей это вполне по силам. А мы останемся здесь вдвоем, ты и я. Что скажешь?

Я лежал молча, внимая ее торопливой, возбужденной речи.

— Что ты теряешь? — продолжала она. — Писать о самом себе ты можешь где угодно, а это место, глядишь, подкинет тебе темы поинтереснее. И мне тоже. Здесь я могла бы закончить свою книгу. Именно о таких местах я писала всегда, но поняла это лишь сейчас.

— Ты всегда писала о Бруме?

Она укусила меня за ухо:

— Не умничай, Гвидо. Только не здесь. Теперь у нас есть шанс отбросить всякое умничанье. Начать сначала. Что скажешь? Начнем сначала в местах, где течет настоящая жизнь. И больше никаких презентаций, никаких издательских банкетов. И не нужно рано утром покупать газеты с рецензиями, чтобы потом кидаться на стены в бессильном бешенстве.

— Я подумаю об этом, — сказал я, вспоминая такие приступы.

— Тут и думать нечего, надо просто сделать.

Конечно, она была права. И я восславил ее отвагу. Она была права за меня и за себя. Одиозно-скабрезные гении, которыми я восхищался, ни за что не упустили бы шанс пожить в таком месте. Вечно пьяные и свихнувшиеся от жары, они бродили бы по пыльным улицам и стреляли бы с крылечка по варанам, чтобы потом описать этот жизненный опыт в иронично-язвительных книгах. Может, Ванесса и осталась бы там. Может, ей и следовало там остаться. Но только не мне. У меня на это не хватало духу. Беспутство было моей целью, но — беспутство в ухоженном и цивилизованном Уилмслоу, а не в Западной Австралии, где до сих пор существовали ручьи, из которых никогда еще не пил белый человек. Я упоминал, что во время этого разговора Ванесса обвилась вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика. Тот еще козлик!

Я еще не до конца отошел после греховного порыва примерно недельной давности, когда я сжал в объятиях мать Ванессы и целовал ее до ломоты в языке. Кто после этого скажет, что я недостаточно дик?

А ведь на этом мы с ней еще не закончили.

Закончили? Да мы с ней еще и не начинали как следует!

В ту паучью ночь я упустил отличный шанс. И виноваты в этом слова. Вечно эти слова доводят меня до беды. На пару секунд прервав поцелуй, чтобы глотнуть воздуха, я возьми да и ляпни (экий остроумец!):

— Выходит, в Манки-Миа все же есть мартышки.

Чары мигом рассеялись. Мне следовало бы знать, что Поппи относится к поколению женщин, которые могли дать волю себе и мужчине лишь в том случае, если это не опошлялось никакими комментариями. Их раскованность имела сомнамбулический оттенок, что позволяло им на следующее утро не помнить абсолютно ничего из происшедшего. Любая фраза — типа «Тебе это нравится?» или «Мне с тобой лучше, чем с твоей дочерью» — мгновенно выводила их из этого транса. Уж очень тонкой была вуаль, прикрывающая их скромность.

И я грубо разорвал эту вуаль.

— Убирайся! — приказала она, на сей раз категорически.