Тихий омут

Она как раз вылезла из-под душа, когда зазвонил телефон. На домашний телефон в такое время обычно звонила только мама, особенно когда случалось что-то неприятное, и Вера затревожилась. Выскочила из ванной, успев только полотенце на ходу прихватить, и помчалась искать трубку. Где она ее вчера оставила? Ч-черт, да в спальне и оставила, прямо на постели бросила, сказала: «Больной, соблюдайте режим», — отключилась и… отключилась. Заснула с телефонной трубкой под боком.

— Ты что так долго не отвечала? — с интересом спросил Сашка. — Спишь еще, да? Я тебя разбудил? Ты, наверное, из-под одеяла выскочила — и к телефону помчалась? Прямо в чем мать родила?

— Господи, как ты меня напугал, — с облегчением сказала Вера. — Я думала, что у мамы что-то случилось… Ничего себе — спишь! Мне уже уходить скоро! Я из-под душа выскочила, а не из-под одеяла!

— Ну, тогда точно в чем мать родила… Хотя кто тебя знает. Я помню, ты в речке, например, одетая плавать любишь. Вообще-то не то, чтобы совсем одетая… Скажем, частично одетая. А сейчас?

— Сашка, я опоздаю из-за тебя! — Вера старалась говорить сердито, а сама в панике заматывалась в полотенце, как будто ее кто-то мог увидеть.

— Вытирайся спокойно, — великодушно разрешил он. — Я не смотрю… Особо не спеши. Николаич тебя довезет. Говорит, минут через десять заедет. Если не успеешь обсохнуть — он подождет.

— А откуда он знает… ах, да, он же меня подвозил уже… Спасибо, конечно, но я хотела пешком пройтись. Я сегодня не бегала.

— Молодец, — похвалил он. — То-то у меня на душе спокойно с утра… Ты одна больше не бегай. Тебе без охраны нельзя. Ты подожди, пока у меня нога заживет. Договорились?

— Договорились. Заживай скорей. Пока, а то опоздаю сейчас…

— Ты что?! — возмутился он. — Что значит «пока»? Ты же не сказала, когда придешь! Я давно с тобой поговорить хотел, а все никак… не удается.

— Не удается! — Вера просто слов не находила. — Поговорить не удается! А нечего было… а не надо было…

— Что, действительно не надо было? — хитрым голосом спросил Сашка и засмеялся.

И она засмеялась, бросила трубку опять на постель и принялась крепко растираться жестким полотенцем, придирчиво разглядывая себя в зеркале. Никаких следов ожогов ни на руках, ни на плечах, ни на шее, ни на спине, ни на талии, ни на ногах, ни на… Нигде никаких следов, так что одно из двух: либо полотенцем она растерлась до повышения температуры, либо у нее все-таки невроз сформировался. Либо третье: так должно быть. То есть именно так и бывает, просто она ничего не знала об этом…

Интересно, а Сашка знал, что так и должно быть? Вчера, когда она вернулась в его палату, волоча за собой весь свой страх, ей на миг показалось, что он тоже боится. Он ждал ее прямо за дверью, стоял на одной ноге, держась за стену, и взгляд у него был тревожный.

Не то, чтобы откровенно испуганный, но был там какой-то страх, был.

— Больной, вы почему режим нарушаете? — Вера прикрыла за собой дверь. Повернулась к нему. — Вас что, каждый раз на руках в кровать относить?

Сашка отпустил стенку, уцепился за Веру, как утопающий за соломинку, и смущенно признался:

— А я боялся, что ты не вернешься.

Она успела сказать:

— Я Витьке пообещала, что вернусь…

А больше ничего сказать не успела, потому что он стал ее целовать. Так же, как в первый раз: целовал, смеялся, что-то спрашивал, не давал ей ответить, потому что опять целовал… Она даже не услышала, как в дверь постучали. Он услышал, выпустил ее из рук, напялил ей на нос очки, — а она и не заметила, когда он их с нее стащил! — и весело крикнул двери:

— Входите!

Вошел кто-то в белом халате, но почему-то с сервировочным столиком. Столик был заставлен тарелками, чашками, блюдами и вазочками. На роту солдат…

— Я для нас двоих ужин попросил, — объяснил Сашка, заметив ее удивление.

— А так разве можно?..

— Можно, — сказал белый халат. — Отделение-то платное, так что все можно. Только спиртное нельзя, потому что больница все-таки. Но многим все равно приносят… Приятного аппетита. Позовете, когда посуду убрать.

Белый халат ушел, а Вера так и не запомнила, кто это был — женщина или мужчина. Она вообще мало чего запомнила из всего этого вечера.

Нет, не так. Она запомнила абсолютно все, каждое слово, каждый взгляд, даже каждый звук за окном, даже каждый запах от тарелок на сервировочном столике, и все оттенки меняющего цвет неба, и каждое перо в хвосте голубя, долго сидевшего на близкой ветке липы и пытавшегося разглядеть через стекло, чем там занимаются люди в седьмой палате. Она запомнила все, даже самую мелкую мелочь, но все это как-то перемешалось, перепуталось между собой, и в более-менее связную картину потом никак не складывалось. Наверное, так запоминают происходящее пьяные. С точки зрения мутной науки психологии вчера ее ни в коем случае нельзя было считать трезвой. Если только в самом начале, когда она помогала Сашке дойти до кровати, все время помня о его ноге, хоть сам он, кажется, забыл о своей ноге, опять схватил Веру в охапку, опять стащил с нее очки, бросил их через всю комнату в кресло, и опять его горячие губы не дали ей слова сказать, и весь трехметровый путь до кровати растянулся минут на пятнадцать, наверное. Или на час. Или на полжизни… В конце пути она вдруг сообразила, что Сашка пытается уложить ее на свою больничную койку, с трудом оторвалась от его жадных губ, с трудом пробормотала: «Кто из нас больной?» — и с трудом вывернулась из его рук. Укладывание больного на его законное койко-место потребовало еще большего труда, потому что приходилось все время помнить о его ноге, так что ни одного эффектного приема провести было нельзя. После ожесточенной борьбы Сашка, наконец, свалился спиной на подушки и с возмущением сказал: