— Застава, в ружье-о!.. — ору я. — Тонем!
Отцы один за другим вылезают из палатки и охают.
— Воще жара-а!.. — стонет Чебыкин.
— Ноги-то не промочил? — спрашивает Борман зевающего Демона.
— Не-а. Я в сапогах спал.
— Оборзел? В спальнике-то в сапогах?
— Да неохота снимать было… Тебе не понять.
Последним из черной дыры лезет Тютин. Тут со всего ската палатки трогается снег и обваливает его с головы до ног.
Тесной кучей мы стоим под снегопадом и озираем последствия катастрофы. Я курю. У остальных и так от дыхания поднимается пар. Но стоять на холоде хуже, чем заниматься делом. Мы принимаемся восстанавливать лагерь. Отцы угрюмые, молчаливые. Один только Чебыкин радостно изумляется всему и хохочет — то над тем, что недопитый чай в кружках превратился в янтарный лед, то над тем, что ложки пристыли к тарелкам, то над тем, что Градусов задумчиво сгибает и разгибает, как книгу, свои трусы, провисевшие на костровой перекладине всю ночь.
Демон и Люська сегодня дежурные. Грустя, Демон пробует развести костер. На мокрой газете у него покоятся два прутика.
— Не выйдет ни хрена, — говорит Борман, подходя сзади.
— Может, выйдет? — мечтательно предполагает Демон.
— Иди дров нарви, — тихо приказывает Борман. — А то убью.
Борман сам присаживается и разводит костер. Теперь Демон стоит у него за спиной и ласково наблюдает. Борман оборачивается.
— Я уже в лесу, — лучезарно улыбаясь, быстро говорит Демон.
Борман заколачивает рогатины.
Демон приносит тоненькую веточку.
— Что-то нет дров-то в лесу… — озадаченно говорит он, ломает свою веточку и заботливо подкладывает в огонь.
— Воды принес? — стараясь быть спокойным, спрашивает Борман.
— Ой, забыл.
— Убери носки с рогатины!! — орет Борман на Тютина.
Тютин, сорвав носки, отскакивает на другую сторону поляны.
Потом Демон пилит бревна, на которых мы вчера сидели, и пилу его заклинивает. Демон бросается рубить чурбаки и всаживает топор в сучок. Бревна допиливает Градусов, чурбаки колет Овечкин.
— Иди катамаран подкачай, — говорит Демону Борман.
— А чего его качать? — удивляется Демон.
Катамаран и вправду выглядит надутым на все сто.
Демон, как колесо у машины, пинает гондолу. Гондола с хрустом сминается, и каркас оседает вниз. За ночь мокрые гондолы обледенели, как трубы, и продолжали держать форму, хотя давления в них было ноль.
Мы успеваем свернуть лагерь, а завтрак еще не готов.
— Ну скоро там жратва-то поспеет? — орет Градусов.
— Уже пристеночно-пузырьковое кипение, — отвечает Демон.
Котлы висят над еле тлеющими углями.
— Дак ты подбрось еще дров, — советует Люська.
— Куда? — искренне изумляется Демон, сидящий на последнем полене. — И так вон пышет — смотреть страшно…
Мы завтракаем недоваренной кашей и пьем недокипяченный чай.
— Ну и бурду вы сварганили, дежурные, — плюется Градусов.
— Чего вот из-за тебя выслушиваю… — ворчит Люська на Демона.
— Не знаю, чего они морды морщат? Классная каша… А я ведь, Люсенька, тебе посуду вымыл. А ты даже не заметила…
— Ты мою вымыл, бивень, — говорит Градусов.
— Ума нет: как фамилия? Деменев! — подводит итог Люська. — Все, Демон, я с тобой больше не дружу!
Демон только вздыхает и стреляет у меня сигарету.
— Виктор Сергеевич! — вдруг обращается ко мне Маша. — У вас есть аптечка? Дайте мне таблетку, а то я простыла, знобит…
Маша сидит на бревне ссутулившись, обхватив себя за плечи.
— Сейчас дам, — говорю я. — Может, еще чего надо?..
Мне очень жалко Машу. Мне важно понять, как она относится ко мне после вчерашнего, а ей сейчас совсем не до того.
— Кроме таблетки, мне от вас ничего не надо, — отвечает Маша.
Перед отплытием Овечкин устраивает для Маши на катамаране гнездо из спальников. Маша молча укладывается в него. Мы отплываем.
По узкой просеке мы выходим в Поныш.
— Географ, там же затор, — напоминает Борман. — Что делать-то?
— Гондурас чесать, — отвечаю я. — Доплывем — решим.
Мы всматриваемся в сумеречную даль. Никто не гребет.
— Куда же этот затор, блин, на хрен, делся? — ворчит Градусов.
— Привет! — говорю я, когда до меня доходит. — Затор-то наш — тю-тю, уплыл! Вода поднялась и лед унесла, а бревно сдвинула.