Коронованная распутница

Та сперва запиралась, но когда Катерина пустила в ход кулаки (она вообще, при всем своем покладистом и веселом нраве, была вспыльчива и драчлива), Марья повинилась во всем.

Ее немедленно заточили в камеру Петропавловской крепости. Вполне возможно, Катерина скоро бы отошла и простила красавицу, которая только из ревности сама себе вырыла яму. Но случилось так, что комнату Марьи обыскали и нашли вещи: украшения и кое-что из платья, – которые Катерина с изумлением признала своими.

Петр в ту пору только что вернулся из Москвы, где заканчивались расследование и казни по делу царевича Алексея. Он был опьянен количеством пролитой крови, рука его еще самопроизвольно подергивалась, норовя подписывать новые и новые смертные приговоры, а в голосе еще раскатывались грозные басы. Поэтому допросы Марьи велись весьма сурово, с острасткою… Она сперва запиралась в воровстве и дивилась, откуда у нее столько добра – она-де брала по малости! – а потом во всем созналась, видя, что все равно ей никто не верит. Более того – когда кто-то высказал утихшее было подозрение, не ее ли тот младенец, который был найден мертвый в Летнем саду, она повинилась и в этом.

Привели на допрос Катерину Терновскую. Она, рыдая и виновато глядя на госпожу, поведала о той ночи, когда Марья родила ребенка, убила его и повелела Катерине его спрятать…

Марья признала, что обвинение верное. Не запиралась ни в чем. Однако Петр накинулся на нее с яростью неописуемой! Даже судьи удивились: зачем подвергать пыткам преступницу, которая ни в чем не собирается запираться? Конечно, с приказом они спорить не стали – Марью вздернули на виску, дали плетей. И добились-таки искомых подробностей! К признаниям Марьи прибавились клятвы в том, что да, она в убийстве и краже виновна, но никто, кроме Терновской, об этом не знал, и Иван Орлов, любовник ее, об сем не ведал.

Орлов это с готовностью подтвердил, а также добавил, что вообще считал Марью сущей блядью и жил с нею, лишь повинуясь ее мольбам, а так – никакой особенной охоты у него до нее не было. Вообще в том, что Марья содеяла, его дело – сторона.

Ну что ж, признательные показания были получены, настало время суда. И по законам петровского времени, и по законам предшествующей эпохи, по «Уложению» царя Алексея Михайловича, за убийство незаконных детей полагалась смертная казнь. И Марье другой дороги не было, кроме как на эшафот.

И тут Катерина спохватилась. Ей уже давно было жалко злосчастную камер-фрейлину (императрица знала, что бедняжке всего лишь не посчастливилось, ей просто не сошло с рук то, что сходило другим!), к тому же за Марью били челом ее родственники и свойственники, поэтому она решила просить Петра о снисхождении, причем почти не сомневалась в успехе. Однако, к изумлению своему, наткнулась на яростное сопротивление.

Тогда Катерина привлекла в помощь любимую невестку Петра, царицу Прасковью Федоровну, которой, как говорили, он ни в чем никогда не отказывал и отказать не сможет. Не раз случалось, что она просила кому-то милости – и уговаривала царя, который подписывал просьбы о помиловании. Петр был в духе, выслушал невесткино челобитье терпеливо, выслушал также поддержавших ее Брюса, Апраксина, Толстого, а потом сказал, что не может помиловать Марью ни по Божьему, ни по человечьему закону. Ему робко пытались напомнить, что Марья уже год в заключении, четыре месяца – в кандалах, подвергалась пыткам, но Петр ответствовал, что должен неуклонно выполнить закон.

Сподвижники его, которые не единожды видели, как зверски он нарушал все законы, а порою создавал новые, чтобы оправдать свои действия, частенько вообще действовал и без всякого оправдания, были поражены такой настойчивостью и холодностью к судьбе женщины, бывшей любовницы! Эти опытные, много пожившие люди обменялись быстрыми взглядами… В голове каждого мелькнул ответ на вопрос, почему столь упрям оказался Петр… Ответ этот заключался в одном слове, но никто не осмелился произнести его вслух, да и нужды в том не было. Теперь оставалось только ждать казни.

* * *

Виллим не был уверен, что за ним не наблюдают через какое-нибудь потайное отверстие, и ни за что не хотел дать своим неприятелям возможности позлорадствовать, посмеяться над собой. Поэтому он не метался по камере в отчаянии, не бился безумно головой о стену, не тряс бессмысленно прутья решетки, хотя накатывали мгновения, когда с трудом удерживался от желания делать все это, а просто сидел, откинувшись к каменной стене (но едва ли чувствуя ее ледяное, промозглое прикосновение) и смежив веки.