Любовник богини

— Я исполню то, чего ты хочешь. Но хочет ли этого еще кто-нибудь, кроме тебя?

— Я… я, да, да… — забормотал Бушуев, правая рука которого судорожно тискала крест на груди. — Девка не бесприданница, вы не подумайте, ваше преосвященство… на крайний случай восемь сундуков с каменьями и жемчугами припасено… — Он осекся, прихлопнул ладонью рот:

— Господи, прости, чепуху несу!

Поскольку он говорил по-русски, вряд ли Кто-то мог понять смысл этих бредовых речей, а Василий с Варенькой их как бы и не слышали, прикованные к оцепеневшему взору колдуньи.

Чудилось, из ее глаз изливается уже не испепеляющий огонь, а бледное серебристое пламя, одевающее молодых людей неким самосветным коконом: прозрачным, легким, однако прочно отделяющим их от всего остального мира. И сцепленные пальцы они, кажется, уже не смогли бы разнять, даже если бы захотели колдунья обвила их руки какой-то серебристой травой, промолвив:

— Апас, воды небесные и земные, которые следуют путем богов, очистите от грязи, от вины, от греха, лжи, проклятья!

Неведомо откуда взялась та трава — да и не заботило это Василия и Вареньку, хотя потом, после того, как она была снята, на их запястьях сверкали капли воды.

Словно сквозь сон, смотрели они, как колдунья склонилась к костру, пометила лоб священным пеплом и трижды обвела соединенную пару вокруг своего храма.

Затем колдунья сняла траву. По знаку Кангалиммы Нараян куда-то удалился, а затем вернулся, ведя с собою корову — такую чистую, белую, словно она прямиком сошла с Луны. Рога ее были увенчаны такими же прозрачными цветами, как те, что украшали поляну. Почему-то никого не удивило, когда колдунья приказала Вареньке и Василию лечь рядом на земле. Корова благосклонно обнюхала их, и Варя тихонько засмеялась, когда влажное теплое дыхание шумно защекотало ей лицо.

Похоже, колдунья осталась довольна и разрешила молодым людям встать.

Они повиновались беспрекословно, даже и в мыслях не держа усмешку или дерзость, хотя сам обряд не нес в себе ничего устрашающего или таинственного. Все было просто… просто и странно, как, впрочем, обряд любого бракосочетания!

Кангалимма села возле коровы и обмыла ей копыта сперва молоком, потом водою. Накормила из своих рук рисом и сахаром, посыпала голову сандаловым порошком… Все необходимое подавал Нараян, и в любое другое время Варенька непременно задумалась бы, откуда он это берет, откуда знает, где лежат колдовские припасы, однако сейчас впечатления внешнего мира проходили мимо ее сознания, не задевая его.

Ничто не было способно вызвать удивление — напротив, Варя словно бы заранее знала каждую подробность обряда. Она не удивилась, когда Кангалимма обвила цветами еще и шею и ноги коровы, покурила над ней тлеющим сандалом, обошла трижды, а только потом села доить в подставленный Нараяном серебряный круглый сосуд. Затем обмакнула в пенистое молоко хвост коровы и передала сосуд Вареньке, которая приняла его напряженными руками, словно заранее знала, какой он тяжелый. Да, наверное, это и в самом деле было серебро. Молоко нежно белело в нем, мягко благоухало. Варя смотрела в белое колыхание, как зачарованная. Вдруг вспомнилась легенда индусов о волшебной корове Сурабхи, которая исполняла все желания того, кто изопьет ее молока, — и прежде чем Варенька осознала, ЧТО делает, она торопливо глотнула из чаши. «И умереть в один день!» — чудилось, произнес кто-то рядом торопливым задыхающимся шепотом, и она не сразу поняла, что это ее голос, ее страстный шепот, ее заветное желание…

Она смущенно повернула голову и наткнулась на взгляд Кангалиммы. Теперь глаза той казались совершенно серебряными, как будто до краев налитыми лунным светом, а над ними… а над ними полыхали два сгустка черного пламени.

Варенька вздрогнула, запнулась, несколько капель молока выплеснулось через край… до нее долетел испуганный шепот отца, короткий вздох Василия… и в то же мгновение она поняла, что это не взор дьявола или ракшаса: это смотрит на нее Нараян. Верно, угасающее солнце придало его глазам такой страшный, нечеловеческий блеск. Но сердце все еще сжималось в испуге, и Варенька успокоила его тем, что прилежно исполнила прежде неведомый ей, но отчего-то хорошо известный завершающий обряд: поставив чашу с молоком у ног Василия, она обмыла их и обтерла своими распущенными волосами, а потом вдруг, неожиданно для себя, приникла к ним губами. Счастье, затопившее ее сердце в этот миг, было почти нестерпимо…