Любовник богини

Варенька стиснула руки. Ей показалось или и впрямь долетело откуда-то выпеваемое стройным множеством высоких голосов: «Гряди, голубица…»? Поглядела в сверкающие небеса. Может быть, ангельское пение?

— Господи, помилуй! — выдохнула она чуть слышно и взглянула на Василия, который тоже посматривал на ее побледневшее лицо.

Обычная дерзкая усмешка исчезла из его глаз, они были серьезны, настороженны. Кивнул Вареньке, протянул ей руку; не говоря ни слова, повел по ступеням.

«Ежели к алтарю, должен батюшка…» — мелькнула мысль. Но если бы ее не поддерживал Василий, Варенька рухнула бы, где стояла, когда увидела…

За колоннами простиралась поляна. Позади стеной стояли джунгли, и чудилось, будто именно из этой зеленой тьмы высунулась чудовищно огромная голова зверя, подобного которому не может представить человеческое воображение.

Все замерли, онемев, не в силах даже издать испуганного крика.

Эта голова оказалась в несколько раз огромнее слоновьей, однако то был именно слон, если судить по искусно приделанному хоботу, конец которого гигантской черной пиявкою изгибался почти у ног путешественников. Но у слона нет рогов, а у этого было целых четыре! Передняя пара на плоском лбу торчала, слегка закручиваясь вперед и раздаваясь в обе стороны, как рога быка, а за ними возвышались два других, массивные, разветвлявшиеся до такой гигантской вышины, что могли бы, казалось, украсить головы десятка обыкновенных оленей. В пустых впадинах черепа были вделаны подобия глаз из выделанной желтой и прозрачной, как янтарь, кожи носорога, а за этим подобием глаз горели две зажженные плошки, что придавало голове еще более ужасный, просто дьявольский вид.

— Матушка Пресвятая Богородица… — прошелестела Варенька, а Реджинальд произнес с отвращением, которое великолепно маскировало испуг:

— Да что ж это такое, наконец?!

— Обыкновенный сиватериум, — спокойно ответил Василий, краем глаза ловя восхищенный, потрясенный взор Вареньки и принимая еще более невозмутимый вид, словно зреть такие головы — для него одно из привычнейших занятий.

— Я видел остов этого допотопного зверя в музее Азиатского общества. Как правило, его раздробленные кости находят в Гималайских горах. Он назван так в честь бога Шивы. А что, Нараян, этот сиватериум был любимым зверьком твоей знакомой колдуньи? И она сберегла его скелет на память о прошлом? Ну, тогда лгали люди, уверяя, будто ей триста лет. Мало сказать — миллион… Цветочки-то вон — тоже. Поглядите — совершенно допотопные!

Белые цветы, охапками устилавшие поляну вокруг сиватериума, были величиной с большую розу, однако лепестки их оказались совершенно прозрачны. Ничего подобного никто и никогда не видел, поэтому их рвали с благоговением и даже трепетом. Правда, Нараян испортил впечатление, сообщив, что этих цветов в горах полным-полно. Вдобавок их влажный, очень горький запах чуть не заставил путешественников расчихаться.

Поспешно положив цветы, они принялись нетерпеливо озираться, как вдруг низкий, дребезжащий звук пролетел над поляной — странный звук, от которого путешественники оцепенели. Чудилось, в лад ему забились, задрожали, напряглись все жилки в их телах!

— Что это… что это за?.. — выдавил кое-как Бушуев, и у него перехватило горло.

— Это ситара, — пояснил Нараян, который оставался совершенно безразличным к колдовскому звуку, — однако не совсем обычная. У нас ее называют ситарой демонов, и…

— Я требую все это немедленно прекратить! — послышался вдруг возмущенный до надрыва голос Реджинальда. — Это… это людоедство! Ситара бхуттов! Вы прекрасно знаете, что струны у нее сделаны из человеческих жил! Дикость, дикость…

Он не договорил — умолк внезапно, и по виду его можно было подумать, что он уже никогда больше не произнесет ни одного слова.

Перед ним стояла Кангалимма.

Все так и обмерли, до того неожиданным оказалось ее появление. Никто не видел, как, откуда она взялась, и, если бы стало известно, что она выросла из-под земли, это не удивило бы путешественников больше, чем ее поразительная внешность!

Перед ними стоял очень высокий скелет, обтянутый коричневым сафьяном, который лишь с большой натугою можно было принять за человеческую кожу. На костлявых плечах была посажена крошечная головка, напоминающая голову мертвого дитяти. Глубоко запавшие бледные, почти белые, выжженные временем огромные глаза так и пронизывали все вокруг жгучим, пламенным взглядом, под которым путались мысли, а кровь холодела в жилах.