Яд вожделения

Объяснение могло быть одно: кого господь желает погубить, того лишает разума. Вот и ее лишил разума, осторожности, предусмотрительности. Подвел к гибели, будто блаженную овечку на заклание. Дал изведать великое горе и великое счастье – и обрек за то на смерть.

Ну, коли так… Руки Алены были все еще в тисках криворотого, поэтому она перекрестилась мысленно: смиряясь перед вышней волею и только прося у бога силы напоследок – силы и мужества, чтобы не затрепетать перед смертью и встретить ее достойно.

– Отпусти ее, Маркел, – негромко велела Ульяна. – Никуда она отсюда не денется. Верно, Алена? Поняла, что от меня, как от притки,^[114] и на коне не уйти?

Алена промолчала: вся крепость ее духа сейчас ушла на то, чтобы превозмочь боль в руках, не издав ни стона. Так что единственным ответом на слова Ульяны был ехидный смешок, прозвучавший откуда-то снизу. Алена покосилась – и различила у низенькой фигурки, той самой, которая предательски свалила ее на пол, крошечное сморщенное личико. Фокля! Ну да, как же без нее? Диво, что Алена ее не распознала с первого мгновения. Она вздрогнула – и с подчеркнутым отвращением попятилась.

– Чего косоротишься? – хихикнула Агафоклея. – Мы с тобой старинные знакомицы!

– Неужто? – процедила Алена как могла пренебрежительнее. – Коня куют, а жаба лапу подставляет! Знакомица выискалась!

Фокля так и заелозила по полу, забила ножонками.

– Надо бы тебя за виски да в тиски! – пробормотала она с ненавистью, но Ульяна резко махнула рукой:

– Нет. Хватит. Не надо. Раз ошиблась – более того не повторю.

«О чем это она?» – недоумевающе подумала Алена, но тут Ульяна снова обернулась к ней.

– А ты осади назад! – слегка, не злобно, а как бы с мягкой укоризною прикрикнула она. – Кабы не Фокля, мне бы, может, и не выведать, где ты затаилась, где от правосудия хоронишься. Так что Фокля мне – верная слуга, и тебе не след ее…

– Tут у тебя, куда ни погляди, верные слуги, – перебила Алена. – Этот вон, тоже… – Она не удостоила криворотого указующим движением руки – лишь небрежно кивнула в его сторону через плечо. – Ретиво указки твои исполнял. Всю меня излапал, исхватал ручищами и дрючком своим совался. Это тоже небось из верности тебе?

Бог ли – из последнего милосердия, дьявол – из всегдашнего злоехидства ко всем на свете, нашептали ей в ухо навет на криворотого Маркела – неведомо, однако Алена с радостью увидела, что стрела угодила в цель: Ульянищу даже повело, а Маркел с досады громко скрежетнул зубами.

– Не верь ты ей, матушка, – торопливо проговорил он, и в голосе его явственно прозвучал страх. – Сама ко мне в портки лезла, а как я ей посулил, что, мол, скоро у тебя будет целый полк полюбовничков, она и отвязалась.

«Эх, Kатюшка! – с тоской подумала Алена. – Как же ты была права! А я думала, что у Ульянищи мозгов не хватит этакую хитрость измыслить да сплести. Нет, ежели у кого мозгов тут не хватает, это лишь у меня!»

– Поверь, поверь, матушка! – бубнил без остановки Маркел. – Ну хошь, я прямо тут, на твоих глазах, ей шею сверну?

– Не суйся, коли не спрашивают! – угрюмо огрызнулась Ульяна. – Надо будет свернуть – я так и скажу, а ты покуда стой да молчи!

Маркел прихлопнул ладонью свой еще более покривившийся от страха рот, и Алена едва сдержала усмешку: «Крепко же она его охомутала! И чем только держит? Никогда не видела, чтобы мужик этак боялся бабы. Разве что Фролка…»

Воспоминание о страшной картине заставило ее задрожать, и это не укрылось от зоркого Ульянина глаза.

– Что ж не приоделась потеплее? Сентябрьские ночи студеные! Разве не сыскалось у тебя какой-нито епанечки или хотя бы платочка теплого? Жаль, жаль, что опять бродяжкою вырядилась. Я чаяла, заявишься в ентой робе немецкой, коя златом блещет, али в том твоем синеньком с серебром… Отродясь я такого платья не нашивала, а мне небось пристало бы!

– Для твоей рябой рожи – две худых рогожи, да полторы змеиных кожи, да сказать сто раз: помилуй боже, вот что пристало бы тебе! – не сдержала ярости Алена: что ж, значит, Ульянища денно и нощно следила за ней, коли даже о нарядах сведома?! – Неужто не погнушалась бы с чужого плеча обноски надевать?

– Ну так ведь и ты моими обносками пользовалась, – вроде бы спокойно ответила Ульяна, однако в горле ее вдруг заклокотало, и Алена обрадовалась, поняв, что противница так же выведена из себя, как она сама. Однако что же это она несет?

---

114 Болезнь, наведенная порчею, т. е. притка, считается неизлечимой и может быть снята лишь тем колдуном, который ее навел.