Яд вожделения

– Не припомню, чтоб ты от щедрот сношеньку одаривала, – отмахнулась брезгливо.

– Не одаривала, верно, – согласилась Ульяна. – А ты сама брала, без спросу. То Никодима, то… – она перевела дыхание, – то Фролку. Теперь вот Маркела.

Алена оторопела. На мгновение почудилось, что Ульяна заговаривается, и вдруг ее осенила догадка, да такая омерзительная, что вся кровь бросилась в лицо. Неужели?..

– Ты о чем? – пролепетала она.

Ульяна ощерилась ухмылкою:

– Небось знаешь о чем! Сама же сказала, что Маркел в тебя тыкался, а он ведь до сего был мною жалован… в постельничьи.

– Успокойся! – холодно проговорила Алена. – Маркел не прочь был бы мною попользоваться, да ты его на такой короткой сворке держишь, что он лучше дрючок свой в узелок свяжет, чем решится против твоей воли пойти. А Фролка тут при чем? Никодим – тем паче?

– При том, – глухо молвила Ульяна, и отзвук неутихающей ненависти зазвенел в ее голосе. – Что – Никодим? Не мужик разве, да и я – или не баба?

– Опомнись, – шепнула Алена. – Ты же сестра ему была!

– Да, да, сестрица! Нашему самовару двоюродная подсвечница! – отмахнулась Ульяна. – Не ты здесь одна – найденыш. Меня отец Никодимов из милости держал, а чтобы с рук поскорее сбыть, отдал этому пьянчужке, ярыжке этому, голи кабацкой – муженьку моему! А он за жизнь до того допился, что вовсе мужиком быть перестал. У него на все один ответ был: «Знай, баба, свое кривое веретено!» Кабы не умолила я Никодима, так и прожила бы век, не спознав, что и для чего у бабы промеж ног продырявлено. С тех пор мы и ладили меж собой с Никодимом – пока тебя черт не принес!

«Да, ты его многому научила. Не ты ли из него всю силу мужскую высосала, взамен исполнив лютостью? Ведь и мне уготовил он ту же участь: при живом муже быть женой другого!»

Эти мысли промелькнули и исчезли; Алена сама удивилась, сколь мало затронула ее постыдная откровенность Ульянищи. Другие, совсем другие слова жгли ее, мучительно отзывались в сердце: «Не ты здесь одна – найденыш! Найденыш… найденыш…»

– Погоди, – подняла она руку. – Что ты сказала? Что это значит?

– О чем речь? – вроде бы удивилась Ульяна, однако по искрам, оживившим ее тусклые глаза, Алена угадала, что Ульяна сразу все поняла и безмерно возрадовалась, обнаружив, что нанесла ненавистной удар – еще какой удар! Может быть, следовало принять безразличный вид, изобразить, что ей на все наплевать, однако у Алены сейчас не было сил лукавить, изображать что-то. Она должна была знать. Знать, какую боль ни причинило бы это знание.

Ульяна не смогла отказать себе в удовольствии поковыряться в открытой ране.

– Hеужто впервые услышала? – ухмыльнулась она. – Ну, Надея, знаю, молчал, по гроб жизни молчал, однако Никодиму-то он по пьяной лавочке проболтался; правда, слово потом взял, что тот ничего тебе не скажет. Однако покойнику что дать слово, что взять было сущее тьфу! И вот гляньте! В кои-то веки сдержал клятву!

Не в клятве было дело: это понимали и Алена, и Ульянища: Никодим приберегал известие, чтобы побольнее, а то и вовсе до смерти уязвить жену, да не успел. И сейчас исполнить сие спешила Ульяна – спешила так, что аж захлебывалась!

– Да, милка моя, тебя Надея нашел… в лесу нашел. Он стоял постоем в какой-то деревне, а там баба в лес пошла с двумя малыми детьми да и сгинула. Начали искать – нашли: бабу медведь приел, на куски порвал, а девчонка лежала без памяти. Младенчика же младшего медведь… – Ульяна вдруг осеклась и заговорила после немалой заминки: – Его, думали, тоже медведь задрал да и зарыл про черный день где-нибудь под корнями, не то в берлогу уволок – дожрать. Почему медведь девчонку не тронул – ему одному да господу богу ведомо, однако Надея ее себе забрал, тебя то есть. Баба та, мать твоя, жила одинокая, чем мир подаст: мужик от нее сошел невесть куда, а откуда она в деревню прибрела – тоже было неведомо, никто про тебя отродясь не спрашивал. Надея и решил, что лучше тебе и не знать, что он – не твой родной отец. И как Никодим из него сию тайну выпытал – диву даюсь!

* * *

Алена закрыла лицо руками. Не может быть. Лжет подлая Ульянища! А зачем ей лгать?.. Но разве можно поверить, что батюшка, добрее и ласковее коего и на свете не было, – не родной Алене? Но тут же память-предательница, которая, известное дело, всегда сидит в засаде и, когда ее зовут, не откликается, подавая голос, лишь когда не надо, тут же зашептала, засуетилась, злоехидно подсовывая обрывки воспоминаний о том, как отец отмалчивался или уводил разговор в сторону, лишь Алена начинала расспрашивать, где он с матушкою повстречался, как полюбил ее, откуда она родом. Он ничего о ней не знал, вот и отмалчивался. Имя – вот все, что знали о ней и односельчане. Пришла неведомо откуда – и сгинула безвестная.