Причуды богов

«…Оставляет кровавые следы на теле мужчины», – вдруг выплыли откуда-то из дальних далей слова Ржевусского. Он называл Ванду сангхани, ведьмой… Возможно, Зигмунд и впрямь околдован ею, но что это меняет?

Юлия плакала до тех пор, пока голова не закружилась обморочно, и, проваливаясь не то в сон, не то в бесчувствие, от всей души желала лишь одного: никогда более не просыпаться.

Но Бог не дал ей даже этой малости.

* * *

– Юлия! Юлия!

Кто-то схватил ее, сильно прижал к себе:

– Что случилось?

Юлия с трудом открыла глаза. Веки до того распухли, что хоть пальцами их расклеивай, и сначала она увидела Зигмунда, склонившегося над ней, как бы сквозь пелену.

Он был уже одет – и необычайно бледен, до того, что сизые полукружья легли вокруг глаз, подчеркнув их темно-серый цвет.

Юлия села, качаясь, как былинка; смотрела на него тупо. Странно: вчера ей даже в голову не пришло броситься к Зигмунду, затрясти его, разбудить, разразиться проклятиями, выплеснуть всю боль и тоску… Боль и тоска были убийственно реальны, а Зигмунд как бы мгновенно сделался неким образом, призрачным символом несбывшейся любви, чем он был для Юлии всегда, с первой их встречи и до самого венчания. Может быть, в ее душе теплилась неосознанная надежда, что вчерашний кошмар, будто некий вселенский катаклизм, все вернет на свои места… и Зигмунда уже не будет, как не будет горькой памяти о нем?

Но нет, вот он – такой же, как всегда, только необычайно бледный, и говорит с трудом:

– Юлия! Что произошло? Скажи, почему ты ушла? У меня так болит голова, не пойму, я и выпил-то всего глоток!.. Ох, как я испугался, когда проснулся и не нашел тебя! Искал, а ты тут… Я чем-то обидел тебя? А, понимаю! – Он слабо рассмеялся. – Я вчера не дождался тебя, да? Меня сморило, поэтому ты обиделась? Но твой поцелуй, знак твоей любви, до сих пор горит возле моего сердца.

Он усмехнулся, прижал ладонь к груди, и Юлия содрогнулась.

Она почти не слышала слов Зигмунда, только глядела на него с бессмысленным любопытством: да неужели он не понимает, что она застигла его на месте преступления?! А его последние слова и этот жест… Она как бы вновь увидела два ровных алых полукружья. И стон желания, сладостный и томный, как бы вновь долетел до нее…

Да он что, глумится над ней? Смеется?!

Казалось, вся кровь отлила от сердца и ударила в голову. Глаза заволокло туманом. Будь у нее сейчас пистолет, она бы выстрелила в это красивое лживое лицо. Будь нож – она ударила бы в это коварное сердце. Но у нее были только руки, а потому, размахнувшись, она со всего плеча влепила Зигмунду такую пощечину, что заныла ладонь.

Его голова откинулась.

Юлия, которая от силы своего удара опрокинулась навзничь, с ужасом смотрела, как наливается краснотой загорелая щека, как сузились потемневшие глаза, как задрожали его губы, прежде чем смогли выговорить:

– Да неужто я люб вам лишь ночью, когда сплю полумертвый от усталости, а вы можете тешить мною свою плоть? Ну так ждите: сложив голову в сражении, я завещаю принести вам свое тело! Может быть, мертвый я доставлю вам еще большее удовольствие!

И повернулся, и вышел, и грохот захлопнувшейся за ним двери, чудилось, сотряс весь дом.

Юлия внимательно глядела на дверь, потом на стену; потом взгляд ее переполз на потолок, с углов которого она вчера так заботливо обметала паутину. Нет, плохо сделала: вон пляшет-колышется в углу белая мохнатая ниточка. Непорядок. Надо встать, взять веник, смахнуть паутинку…

Дрожь вдруг сотрясла ее тело, да так, что застучали зубы. Юлия обхватила себя руками, пытаясь согреться, но напрасно. Чудилось, своды могилы сомкнулись над ней. И зря она думала, что выплакала вчера все слезы – нет, их еще оставалось более чем достаточно!

* * *

Солнце уже поднялось к зениту, когда Юлия наконец выбралась из своего угла. Долго вяло бродила по дому, долго расчесывала и заплетала сбившиеся, спутавшиеся волосы, прежде чем сообразила, что надо умыться и поесть. На крыльце стояла кринка и горшочек с творогом – пани Зофья уже побывала здесь.

Рядом сидел тихий, будто вещь, Антоша; он не сказал ни слова, но уставился на Юлию с таким ужасом, что ей стало ясно: он что-то знает о событиях прошлой ночи.

– Чего уставился? – буркнула она так грубо, как только могла, пытаясь скрыть свой стыд перед денщиком.

Антоша жалобно моргнул:

– Что же теперь будет, ваше сиятельство? Что теперь будет?!

Почему-то эта робкая заботливость ударила ее в самое сердце.