Гарем Ивана Грозного

Бомелий несколько опешил, однако пока он лихорадочно копался в возражениях, царь заговорил снова.

– Смешались и изменились… – повторил он задумчиво. – Вот об этом я давненько размышляю: что будет, если все в стране смешать, как… как смешивают воду с вином?

Иван Васильевич, приподнявшись на постели, взял с точеного столика большой, округлый кубок, искусно выточенный из зеленоватого, пронизанного темными жилками камня. Рисунок и впрямь напоминал змеиную кожу. Это и был камень серпентин. Налил в кубок вина из кувшина, а из другого, до половины наполненного водой, капнул несколько капель.

Омочил губы – и покачал головой:

– Все то же вино. Все то же!

Рука его задрожала, кубок накренился, и несколько капель сплеснулось через край. Мгновение царь тупо смотрел, как рубиново-красные пятна дрожат на алом атласе одеяла, а потом вдруг отшвырнул бокал с такой силой, что тот пролетел через всю палату, крутясь и выплескивая жидкость. Ударился о притолоку и раскололся на мелкие кусочки.

В то же мгновение дверь распахнулась, и в цареву опочивальню ворвался Малюта. Царь гневно махнул на него рукой – верный страж канул обратно, в тишину и темноту сеней, как призрак, уничтоженный вовремя произнесенным экзерсисом.^[40] Все это произошло так стремительно, что Бомелий головы не успел повернуть, ошеломленно уставившись на мелькающие руки государя, ловя дикий блеск его глаз. Да что с ним? С чего это он так взъярился? Нет, не взъярился, а взбесился!

– Звезды, говоришь? Да какие там звезды? Всю мою жизнь одна только сила определяет мою судьбу, стоит на моем пути, как запруда поперек реки, терзает мое тело и душу, как болезнь. И это отнюдь не Божья воля, не произволение звездное. Бояр-ре! Они сгубили мать, они заедали мое детство, они обратили в свою веру ближних друзей моих, сделали их моими врагами. Нас было так мало – я, Адашев, Курбский да Сильвестр. Четыре капли на целую бочку крепкого, веками отстоявшегося боярского винища. Разве удивительно, что эта сила поглотила нас?

Иван Васильевич откинулся на подушку, вперив взор в потолок. Вновь его худые пальцы, с которых даже на ночь не снимался перстень с двуглавым орлом – новая государева печать, – впились в атласное, подбитое соболями одеяло. Заострился и без того острый, коршунячий профиль, и как никогда раньше Иван Васильевич сделался похож на умирающего, который беспамятно обирает себя.

Бомелий даже струхнул на миг, подумав, что, если московский царь сейчас, по расхожему русскому выражению, откинет вдруг копыта, его архиятеру солоно придется. Попасть в руки Малюте Скуратову – это последнее удовольствие, которое мог бы пожелать себе доктор медицины Элизиус Бомелиус! Звезды не должны так нагло соврать, но мало ли что бывает в жизни! Кубок-то драгоценный, серпентиновый и впрямь уже разбит…

Он кинулся к ложу государеву, однако отпрянул и тяжело брякнулся на пол, потому что Иван Васильевич внезапно перестал трястись, сел и вперил в своего до пота перепуганного лекаря хищный, но вполне осмысленный взор прищуренных глаз.

– А хрен вам в рот, бояре! – воскликнул он почти весело, и если правду говорят, что к райским высям иногда восходят наши земные словеса, то в это мгновение на своем розовом облаке смущенно рассмеялась блаженная Анастасия. – Хрен вам в рот! Ежели на бочку вашего тухлого винища да бочку нашей чистой, ключевой водицы взять – тогда как? А если две бочки? А три? А сотни три? Кто ваш тухлый винный привкус ощутит в этой новой смеси?

И он торжествующе захохотал.

Бомелий пытался подняться с пола, заботясь лишь о том, чтобы сохранить достоинство, и совершенно не подозревая, что вот в эту минуту, прямо на его глазах, из бокала вина и нескольких капель астрологических предсказаний, родилось существо, перед которым боярский Змей Горыныч должен был поджать хвост, словно безобидный, сонный ужик. Имя этому новому существу было – опричнина.

* * *

Спустя несколько дней, 3 января, по святкам, митрополиту Афанасию доставили в Москву царево письмо, прочтя которое он поседел на глазах. Государь писал, что бояре и приказные люди расхитили его казну после смерти отца его; что они самовольно разобрали себе и раздали близким своим поместья, вотчины и кормленное жалованье, а все-таки о государстве не радеют и от недругов крымского, литовского и немецкого не оберегают, напротив, удалясь от службы, чинят насилия крестьянству; духовенство, сложась с ними, прикрывает их вины, когда царь захочет их наказать. Терпеть изменных дел боярских государь долее не желает. Поэтому он оставляет свое царство и отъезжает поселиться там, где Бог наставит.

---

40 Экзерсис – заклинание, изгоняющее дьявола.