Год длиною в жизнь

А впрочем, что там может быть у нее иного, чего нет у других? Суета все это. Ненужная в его годы суета. Пускай вон начальник станции Колька Общак с телеграфисткой Ксюшкой этим занимаются!

– Хотите еще, говорю? – спросил Павел грубее, чем следовало бы и чем хотел.

– Спасибо, мне уже лучше, – сказала Рита чуть хрипловато.

Ох и голос у нее – ну сущая эолова арфа, подумал Павел: то сбивается на хрипы, то поет, как виолончель!

– Никогда не подозревала, что перепады во времени – такая коварная вещь, – продолжала она. – Впрочем, я их никогда не испытывала – в такой амплитуде. Теперь я понимаю, что час-два – разница никакая. И я не ужинала, не завтракала, ну и…

– Да ничего, – махнул рукой Павел, удивляясь, зачем она так старательно оправдывается и почему в ее прекрасных, поистине прекрасных серых глазах затаился испуг.

– Я встану, ладно?

Он не сразу сообразил, что ему надо уйти, но наконец все же вышел, посмеиваясь над собой и дивясь себе. Ни разу – ни разу! – за последние пятнадцать лет он не испытывал такого волнения рядом с женщиной.

Рита появилась из комнаты, смущенно усмехнувшись, пробежала во двор, в сакраментальное деревянное строение, которое Павел, помня почти стерильную чистоту, которая царила в харбинских «местах отдохновения», старался содержать соответствующим образом. Вернулась, побулькала в сенях рукомойником, который Павел загодя наполнил и около которого положил самое презентабельное полотенце, к сожалению, вафельное, а не махровое, какое подобало бы подать залетной гостье. Вошла на кухню с самым независимым видом, но не удержалась – стрельнула глазами в сторону стола.

Понятно, есть хочет.

– Ну что, пора обедать? – улыбнулся Павел. – Чего изволите? Есть мясо жареное – сохатина, у меня здешний участковый в приятелях, он давеча добрый кусок приволок. Для экзотики неплохо, хотя жестковато и козлом припахивает. Надо в уксусе вымачивать, да уксус, беда, вышел, а в сельпо давно не завозили. Можно каши поесть – пшенной, молочной, в печке томленной. Рыба есть отличная – первая горбуша, уже гонцы пошли на нерест. У нас тут все браконьерничают, от рыбинспектора до метеорологов, ну и я не стою в стороне. Хотя горбуша так, суета одна. Медвежья радость. Вот кета пойдет – это рыба, это вкус!

– Медвежья радость? – вскинула брови Рита. – Почему?

– Да потому, что медведь горбушу задолго стережет и обжирается ею. Когда стая идет на нерест, река вся кипит, из берегов выплескивается. На Амуре более спокойная картина, а на протоках вроде нашей Олки – чистый цирк. Рыбы одна через другую скачут, река сияет живым серебром, отсветы радужные играют на каменистых отрогах. А медведь зайдет в воду – и ну передними лапами направо и налево хлестать. Рыба вылетает на берег, скачет, пляшет, пытаясь добраться до воды. Но вскоре затихает. Медведь наконец тоже выбирается из реки. Садится поудобней, рыбину берет двумя лапами, совсем как человек, голову отгрызает и с восторгом пожирает, а туловище отбрасывает. Даже икру, гад, не жрет, представляете? – хохотнул Павел. – Наедается Миша, а что осталось – в гальку зарывает. Про запас, на черный день. Хотя, пока идет горбуша, а потом и кета, у него никаких черных дней не бывает. Сплошной гастрономический праздник.

– А почему он только головы ест? – спросила Рита, обводя глазами кухню, словно ища чего-то.

– Потому что самое вкусное, что только есть в лососевых, – это их головы.

– Головы? – повторила Рита с брезгливым выражением.

– Именно головы! Местные жители – нанайцы, нивхи – тоже так считают. Для них это вообще что-то магическое – съесть голову. То есть как бы перенять ум, хитрость, талант, силу другого живого существа.

– Ну какой талант может быть в рыбе? Какая хитрость? – проговорила Рита с тем же брезгливым выражением.

– Ее сила – в инстинктах, благодаря которым она из моря, из океана находит путь к той маленькой горной речке, где когда-то вылупилась из икринки и откуда ушла в свое первое плавание. Большая сила в том инстинкте, который заставляет ее вернуться к себе домой , чтобы именно там произвести на свет свое потомство. Косяки идут по глубинам и мелям, и если где-то невозможно плыть, они переползают то место на брюхе. Столько рыбы тогда гибнет… Но они рвутся, рвутся на родину, черт бы ее подрал, губя нерожденное потомство в неисчислимом множестве! – Павел вдруг грохнул кулаком по столу – ни с того ни с сего.