Сыщица начала века

У меня вдруг спирает дыхание, я пытаюсь вздохнуть, но не могу. И не только потому, что Красильщиков слишком сильно зажал мне рот и нос – меня наповал сражает мысль: а вдруг он уже мертв?!

– Обещаете молчать, сударыня? – вновь спрашивает Красильщиков.

Я киваю. Как бы не так! Только освободите мне рот – я подниму такой крик, что все городовые с окрестных улиц слетятся!

– Настоятельно прошу вас молчать и не двигаться, сударыня, – повторяет Красильщиков. – Не то мы будем вынуждены применить насилие и к вам, к женщине, а уж вашему спутнику и вовсе не поздоровится. Думаю, какие-то чувства вас с ним все же связывают, а у доктора в руке стилет…

Какое многозначительное молчание следует за этими словами!

Меня мороз пробирает, и когда Красильщиков задает свой вопрос снова, я киваю уже с большей готовностью – и я в самом деле полна этой готовности сдержать слово.

– Да какие у нее могу быть чувствия, у этого сухаря в юбке? – внезапно подает голос Филя. – Она небось только рада будет, коли вы его благородию горло перережете! Он-то по ней, можно сказать, весь иссох начисто, а она будто и не баба, будто и вовсе не живая. Знать его не хочет! Вот хоть вчера что было? Всех судейских на совещанию в прокуратуру призвали, его благородие этой вобле-то ну телефонировать, а нянька ее и скажи: ушла неведомо куда, разоделась-де, как на бал, – и ушла. Так он, бедолага, от такого известия чуть ума не решился! Вместо того чтобы на мне в присутствие ехать, давай по городу без всякого смысла колесить. Ее искал! Думал, она с каким-нито мужиком валандается, да кому, Христа ради, она нужна, кроме этого недоумка, его благородия?! Потом увидал ее на улице и вовсе обезумел. Схватил, в пролетку затащил и ну целовать-миловать! Ох она и крик подняла! Рвалась как бешеная! И орет во всю мочь… что, думаете, орала? Спасите-помогите-пожалейте, как нормальной девке орать положено? Ничуть не бывало! «Пустите меня, – кричит, – я судебный следователь!» Тьфу, господи, прости меня, грешного! А ведь это и правда, она не баба, не девка, она и вовсе не человек – она следователь! И с ней ухо востро держать надо. Не верьте ей и держите крепче. От нее всякой пакости ждать нужно.

Закончив сию филиппику в мой адрес, Филя умолк. А у меня в голове, чудилось, все еще грохотали его слова, причиняя почти нестерпимую боль. Правда, еще сильнее почему-то болело сердце…

Видимо, Филины слова произвели впечатление не только на меня, но и на Красильщикова, потому что его ладонь стала жестче, и он пробормотал:

– Придется, видимо, завязать вам рот, барышня. Вы, оказывается, опасны! Достаньте из моего пиджачного кармана платок, доктор. Да побыстрей!

Минуты не переживаемого доселе ужаса, непостижимого унижения… Наверное, я бы умерла, если бы они начали разжимать мне рот и запихивать туда кляп, однако, по счастью (о боже мой, вот она, относительность всего сущего!!!), Красильщиков завязал мне рот каким-то платком сверху, по губам, но до того крепко, что у меня мгновенно заломило щеки. Другим платком они скрутили мне запястья, заведя руки (другая удача!) не назад, а вперед.

– Будьте благоразумны, прошу, – серьезно сказал Красильщиков, сидя рядом и слегка поддерживая меня под локоть. – Если вам и впрямь не дорога жизнь вашего мнимого жениха, то хоть о своей подумайте.

– Глаза ей тоже завяжите, господа хорошие, – буркнул с козел угрюмый советчик Филя. – Эта баба из тех, что в яйце иголку увидит.

И мне немедленно завязали глаза очередным платком. Право, можно было подумать, что я угодила прямиком в галантерейную лавку, где выбор платков для связывания пленников неисчерпаем! Спасибо опять же за то, что эта «галантерейная лавка» не принадлежала пропахшему карболкой Вильбушевичу, а ее «владелец» Красильщиков употреблял какой-то очень приятный одеколон!

Однако до чего же рабски Красильщиков и Вильбушевич, доктор и счетовод, следуют Филиным советам, а? Просто-таки трогательный пример той самой демократии, о коей грезят социалисты и прочие нигилисты. Очень симпатичная картина ожидает наше общество, когда кучера станут заседать, к примеру, в Совете или в Думе! Этак дойдет и до того, что всякая кухарка сможет управлять государством!

Филя ехал неторопливо – видимо, нарочно для того, чтобы не привлекать внимания полиции спешной ездой. Я постепенно расслабилась, понимая, что сейчас все равно ничего не смогу сделать для своего освобождения. Притихла – пусть мои стражи думают, что я вовсе погружена в уныние, пусть ослабнет их хватка и притупится бдительность.