Сыщица начала века

– Ну, как ваш подопечный, Виллим Янович? – спросил в эту минуту Красильщиков. – Держится на ногах? Вот и отлично, тут идти-то всего ничего. Идите, Смольников, не заставляйте нас снова применить к вам силу – а то и к Елизавете Васильевне!

Послышался короткий, болезненный стон, от которого мне словно тупую иглу в сердце воткнули, а потом звук неуверенных, шатких шагов.

– Вот и ладненько, – пробурчал Вильбушевич. – Потихоньку-помаленьку и добредем.

Красильщиков повел меня, поддерживая под руку.

Я на всякий случай начала было считать шаги, но почти тотчас сбилась, потому что Красильщиков заговорил.

– А ведь между прочим, – задумчиво сказал он, – не все так благостно, как мне кажется. К примеру, вашим показаниям, Виллим Янович, если до розыска пропавших дойдет, веры немного будет. Вы ведь у них, насколько мне известно, первый подозреваемый по делу Сергиенко. Ну а Дарьюшка – ваша пособница… Пусть она об этом даже не догадывалась, но для нас это большая удача. Спасибо им за то, что подозревали ее, иначе нам вовеки бы не узнать, какая опасность над нами нависла. Ведь именно в Дарьюшку влюблен кучер Филя, а не в вас или в меня, именно ей он сообщил все, что услышал от не в меру болтливого товарища прокурора…

– Да ведь и Дарьюшка проявила чудеса самоотверженности тоже не ради вас или меня, как вам известно! – не без ехидства пробормотал Вильбушевич, и Красильщиков коротко хохотнул в ответ:

– Да уж! Это мне отлично известно!

Я иду как во сне – до такой степени изумлена, что мои отвлеченные размышления во многом совпали с реальностью. Правда, о шашнях между Филей и Дарьюшкой я никак не могла предположить, я-то мыслила в ее любовниках то Красильщикова, то Лешковского. Красильщиков тут ни при чем. Филя старается ради Дарьюшки, а ради кого – она? И по-прежнему неведомо, какова же связь между убийством Сергиенко и Натальи Самойловой. Связь очевидна, но в чем она состоит? Впрочем, у меня возникло такое ощущение, что, пройди мы еще десятка два шагов, я получу ответ на этот вопрос от самих же злоумышленников, которые, на мое счастье, весьма болтливы.

О боже мой, видимо, правдива поговорка: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! И справедлива она не в отношении Красильщикова и Вильбушевича, а в отношении меня. Разве можно радоваться неосторожной, просто-таки патологической болтливости этих злодеев? Нам со Смольниковым она ничего хорошего не сулит. Они убеждены в собственной безнаказанности, они уверены, что откровенничать при мне совершенно не чревато для них никакой опасностью. А это может объясняться только одним: пленников не намерены оставлять в живых.

Эта мысль со странной медлительностью приживается в моем сознании, словно птица, усевшаяся в чужое гнездо. Я вдруг перестаю ощущать свои ноги, и вообще весь мир словно бы отстраняется от меня… весь мир, кроме Красильщикова, который еще крепче сжимает мой локоть:

– Что с вами, барышня? Вы не в обморок ли падать собрались? Эй, Елизавета Васильевна! Ничего, уже недолго осталось, мы почти пришли.

Голос этого убийцы или пособника убийц, что в данном случае одно и то же, приводит меня в сознание. Я снова начинаю чувствовать свои ноги, свое тело, путаться в своих юбках и в смешении беспорядочных мыслей.

Пока-то я еще жива. Пусть, как невольно предрек Красильщиков, уже недолго осталось, но ведь что-то осталось! А надежда умирает последней…

– Осторожно, ступеньки, – заботливо предупреждает Красильщиков. – Одна, две, три, четыре…

Я неуверенно переставляю ноги. Не передать, как мешает и раздражает то, что я не могу подобрать юбку, – меня крепко держит Красильщиков, да и руки связаны. Кажется, именно это раздражение и помогло мне собраться с силами.

Входим в дом… и вечернюю свежесть словно ножом отрезает. Мы оказываемся в атмосфере столь затхлой, что дыхание перехватывает. Вильбушевич начинает немедленно покашливать, хотя, если вспомнить, какой жуткий карболовый дух царил в его квартире, здешний запах можно назвать даже приятным.

Между прочим, уже через секунду я ощущаю, что и впрямь нахожу его приятным. Мне моментально становится спокойнее. Даже какая-то смутная радость пробуждается в душе, оживают давно забытые воспоминания… Я вдруг на краткий, словно вспышка, миг вижу себя десятилетней девочкой. Рядом отец… да-да, он был рядом, мы с ним сначала ехали на пароходе до Васильсурска, а потом тряслись на деревенской телеге, которая привезла нас к помещичьему дому… мы ехали в гости к моему двоюродному деду, дядюшке моей мамы… Это был очень богатый и очень больной человек, многочисленные родственники которого нетерпеливо ждали его кончины, чая наследства. Я отлично помню, как смеялись и негодовали над ними мои отец с матерью. А потом родственники обеспокоились: нет, не только тем, что вроде бы смертельно больной дядюшка все живет да живет, обманывая их заветные надежды. Оказалось, что свои огромные деньги он тратит на старинные книги и рукописи и собрал их невероятное количество! Встревоженная родня отрядила моего отца, как самого разумного человека, юриста, чтобы усовестить дядюшку, который совершенно не желает думать о близких людях. Скрепя сердце отец согласился поехать – не столько ради эфемерного наследства, сколько ради своей жены, которая очень боялась раздоров в семье. В эту поездку он взял с собой меня.