Сыщица начала века

– Да что же вы замолчали, Елизавета Васильевна? – чуть ли не закричал от нетерпения прокурор. – Досказывайте, коли начали! Что вам известно?!

– Прежде чем я дорасскажу все, что знаю, позвольте просить вас, ваше превосходительство, исполнить две мои просьбы, – выпалила я, дивясь своей наглости.

– Какие? – нетерпеливо спросил он.

– Первое – надобно соединиться с начальником телефонной станции и попросить, чтобы он выяснил у своих подчиненных, откуда, от какого абонента имел место быть телефонный звонок на квартиру господ Ярошенко в половине шестого вечера сего дня.

Сейчас прокурор возмутится…

Нет. Снял трубку телефона, постучал по рычагу и произнес:

– Говорит Птицын. Барышня, немедленно соедините меня с начальником вашей станции Аверкиевым.

Соединение последовало и в самом деле незамедлительно.

– Флориан Ардальонович? – проговорил городской прокурор. – Доброго здоровья. Узнал меня? Извини, обойдемся без приличностей и любезностей. Дело к тебе спешное, сверхсекретное…

Меня всегда изумляло имя начальника нашей телефонной станции. Но сейчас я почти не обратила на него внимания, потому что меня поразила внезапная догадка.

– И еще, ваше превосходительство! – выкрикнула я заполошно. – Попросите у господина Аверкиева, пусть узнает: часты ли перекрестные звонки между этими двумя абонентами, квартирой Ярошенко и тем другим господином. Быть может, барышни вспомнят.

Городской прокурор слово в слово повторил мою просьбу, присовокупил к ней:

– Жду срочного вызова, – и, положив трубку, повернулся ко мне: – Елизавета Васильевна, хочется надеяться, вы и в самом деле знаете, что делаете, и… – тут он как-то сконфуженно ухмыльнулся, – и что заставляете делать нас всех. Как говорят галантные французы, чего не совершат мужчины ради… Впрочем, ладно, – осекся он, махнув рукой, – сие к делу не относится. Однако вы изволили сказать, что у вас две просьбы. Какова же вторая?

– Она касается до господина Хоботова. Извольте, ваше превосходительство, послать кого-то из агентов на улицу Малую Печерскую, к дому Ярошенко. Шагах в полусотне от него, если идти в обратную от Сенной площади сторону, должна валяться на земле баночка, маленькая такая, стеклянная. Вполне может быть, что она разбита, но это не страшно. Следует найти и подобрать только наклейку от нее, исписанную по-латыни. Именно наклейка мне и нужна сейчас.

Мне показалось, что брови начальника уголовной полиции выползут с его лба, словно живые мохнатые гусеницы…

– Позвольте, ваши превосходительства, – послышался в это мгновение голос Смольникова. – Позвольте мне заняться этим делом. Я, кажется, понимаю, о чем ведет речь госпожа Ковалевская. С вашего разрешения, я пошлю на Малую Печерскую с точными указаниями кучера Филимонова. Не сомневаюсь, он отыщет требуемое.

Брови Хоботова медленно, но верно воротились на лоб.

– Из… извольте, Георгий Владимирович, действуйте, – проговорил прокурор озадаченно. – А вы, любезная Елизавета Васильевна, не соблаговолите ли объясниться?

Вышеназванный Георгий Владимирович (он же товарищ прокурора Смольников) задержался в дверях.

– Ваше превосходительство, – проговорил он чуть ли не с мольбой, – сделайте божескую милость, не расспрашивайте госпожу Ковалевскую до той минуты, покуда я не вернусь. Клянусь, я живой ногой! Только отправлю кучера на поиски наклейки – и назад!

Я дерзко поглядела в черные, непроницаемые глаза.

«Хочешь насладиться зрелищем моего унижения, негодяй, насильник, пошляк? – говорил мой взгляд. – Ну так это тебе не удастся!»

Конечно, можно не сомневаться: Филя ничего не найдет. Даже и искать не станет! Несомненно, Смольников, жадно алчущий моего провала, даст ему на сей счет самые непререкаемые указания. То есть с надеждой на это вещественное доказательство можно проститься. Однако я считала ниже своего достоинства спорить сейчас со Смольниковым.

Пусть идет! Пусть делает что хочет! В конце концов, бог, который помогает правым, должен быть на моей стороне!

– Ну хорошо, – проронил между тем прокурор. – Мы подождем вашего возвращения, но вы уж поспешите, сударь.

– Глазом не успеете моргнуть, как я здесь буду!

Когда до нас донеслись эти слова, Смольникова уже не было в кабинете.

Воцарилось молчание. Я взяла со стола один из карелинских отпечатков письма и принялась его разглядывать, цепляясь взглядом к самым незначительным особенностям почерка. Конечно, человек, писавший это письмо, попытался елико возможно нивелировать индивидуальность своей руки, однако что-то есть вот в этой манере заострять букву У внизу, в этой чуть наклонной крышечке Д, в том, как написана ижица строчная…