Возлюбленная Казановы

Лакей не отстал, дотопал следом до самой графской спальни в противоположном крыле дома, забежал вперед и, просунув голову в дверь, объявил: «Ее сиятельство к его сиятельству!»

Спальня Валерьяна, где Елизавета прежде не была ни разу, оказалась в точности такой, как она ее себе представляла: захламленной, прокуренной, с крепким винным запахом, исходящим из откупоренных бутылей, стоявших на ночном столике, вдобавок пропитанная пресловутым ароматическим уксусом, пудрою и помадою для волос. Елизавета тотчас заскучала по своей прохладной, уютной светелке, где витало благоухание яблок, но деваться уже было некуда: она вошла и настороженно стала у порога.

– Входите, Лизхен! – вскричал Валерьян, лежавший в ночной рубахе на разобранной постели.

Он тотчас вскочил, бросился босиком к жене и, схватив ее руку, силком потащил к губам:

– Ну, упрямица, хватит же вам дуться!

Елизавета была так поражена, что безропотно позволила провести себя по комнате и усадить, правда, не на постель, как намеревался граф, а в кресло.

Валерьян был уже изрядно пьян, а тут хватил прямо из горлышка еще. Утершись рукавом, уставился на жену блестящими глазами и смотрел так долго, что сердце ее неприятно забилось.

– Вы на меня сердитесь, Лизхен? – спросил он наконец с такими ласковыми нотками в голосе, что Елизавета второй раз решила, что слух ее обманывает.

Она недоуменно взглянула в его лицо, но встретила вместо ожидаемой издевки самую любезную улыбку.

– Конечно, сердитесь, – сказал Валерьян мягким баритоном, какого она прежде никогда не слышала. – И правильно делаете! Нет мне прощения за то, как я с вами обходился. Поверьте, никто не казнит меня безжалостнее, чем я сам!

– Да господь с вами, сударь, – пробормотала вовсе растерявшаяся Елизавета, – я ведь и не в претензии…

Тут же она запрезирала себя за этот жалкий лепет прощенной служанки, но слова уже было не вернуть.

А Валерьян заметно приободрился.

– Почему же «сударь»? – спросил он с нежностью. – Разве такое обращение возможно между мужем и женою… вдобавок ночью, в спальне?

И с этими словами он разжал ее пальцы, все еще стискивавшие подсвечник, поставил его на столик, поднес ее руку к губам, но не поцеловал, а лишь погладил ею себя по щеке. Легко, едва касаясь, словно робея…

Глаза Елизаветы затуманились. В ней еще жили страхи и обиды прежних дней, но среди этой настороженности душевной она вдруг ощутила легкое дуновение покоя. Того самого, о котором напрасно мечтала столько времени. И это было так хорошо, так сладостно…

Она глядела расширенными глазами на оплывающую свечу, все глубже погружаясь в некое блаженное оцепенение, даже не замечая, что щека Валерьяна небрита и колет ее руку.

Да что случилось? У него и лицо будто бы иным сделалось. Нет, это не тот, кто унижал ее каждодневно грубостью и злобою. Это совсем другой человек!

Вдруг он быстро покрыл поцелуями ее кисть, перебрав пальцы по очереди, пощекотал губами ладонь и запястье, от чего у Елизаветы мурашки пошли по коже, а потом вскочил так внезапно, что она, решив, что все кончилось, едва смогла справиться с охватившим ее разочарованием и устыдила себя за это, и пожалела себя… Но Валерьян метнулся к столику с винами, наполнил бокал и протянул Елизавете.

– Выпей, – сказал он мягко, – прошу тебя, выпей!

Елизавета растерянно качнула головой.

– Но мне не хочется, – шепнула, недоверчиво вглядываясь в его прозрачные глаза и, к своему восторгу, видя в них все тот же ласковый свет.

Он кивнул.

– Я знаю. Но, понимаешь, мне так хочется поцеловать тебя, а я уже пил сегодня и боюсь, что тебе будет неприятен этот запах. – Он улыбнулся, и эта неожиданная деликатность, эта виноватая улыбка заставили сердце Елизаветы глухо стукнуть где-то в горле.

Не отрываясь от его глаз, она поднесла бокал к губам и медленно выпила сладкое, терпкое вино.

Оно было вдобавок и очень крепким. Елизавета поняла это уже через мгновение, когда по телу вдруг разлился жар, а комната внезапно качнулась вправо… влево… Она так давно не пила вина!

Елизавета услышала тихий смех и не тотчас поняла, что сама смеется, пытаясь нашарить у горла завязки ночной рубахи, но не в силах отыскать их.

– Тебе жарко? – опять послышался тихий, вкрадчивый шепот, такой ласковый, что у нее задрожало сердце. – Погоди. Я помогу. – И в ту же минуту она ощутила его губы на своих губах.

Даже и потом, позже, она не могла вспомнить, каким был этот первый и последний поцелуй Валерьяна. Тогда казалось, что она пьет все то же крепкое и сладкое вино. Голова кружилась все сильней. Это был поцелуй, подобный лакомству, которое она очень любила, но которого так долго (вот уже год, со времени римского карнавала!) была лишена, а сейчас она снова и снова наслаждалась им.