Возлюбленная Казановы

Убивши стражника той камеры, где сия особа содержалась ранее, но ничего не выведав, злодеи предприняли попытку добраться до тюремных записей, дабы проследить след исчезнувшей, однако на шум прибежали караульные солдаты, водительствуемые нашим храбрым Бутурлиным, и схватились с разбойниками. Все последние были убиты в перестрелке, а Николка словил злодейский удар ножом, от коего умер на месте. Имена злодеев остались неизвестны, как и подлинные замыслы их, однако двое из них как будто поляки, а третий, труп коего я видел собственными глазами, мужчина лет тридцати, гигантского роста и богатырского сложения, напоминающий какого-нибудь корсиканского бандита…»

* * *

Елизавета продолжала прилежно водить по строчкам глазами, но больше ничего уже не понимала. Ею овладел даже не страх, а какое-то досадливое недоумение: да неужели злоключения ее еще не закончились?! Она ни минуты не сомневалась, кто были люди, искавшие «таинственную наследницу». Месть Ордена, запоздалая месть! Значит, она должна не проклинать императрицу, ввергнувшую ее в пучину сего брака, а благодарить ее, ибо это было спасение ее жизни?

Впрочем, сия догадка поразила ее куда меньше, чем весть о гибели тюремщика (значит, Макара, ее благодетеля, добрейшей души, уже нет в живых!) и Николки Бутурлина. Поистине, какое-то проклятие небес, какое-то зло должно быть сокрыто в Елизавете, ибо она приносит несчастье всем, с кем ни соприкасается в жизни. И даже несчастный Бутурлин заплатил за их давнюю, мимолетную, но такую трагическую встречу… Какое странное, роковое совпадение!

Она так глубоко погрузилась в свои воспоминания, что не заметила, как Валерьян вынул письмо из ее пальцев, и пришла в себя не прежде, чем он дважды потряс ее за плечо:

– Лизхен, Лизхен, ради бога, ответьте! Что все сие означает?

– Спросите об том друга вашего, – шепнула она, отводя глаза. – Я здесь, при вас была, почем мне знать, что творилось в крепости?

– Нет, я не о том, – настаивал Строилов. – Поймите, я терялся в догадках относительно решения императрицы, а теперь и вовсе голова кругом идет. Скажите лишь одно: вы и впрямь – она… о коей здесь написано? Та, которую друг мой называет дочерью покойной государыни? Вы – наследница престола?!

Елизавета вскинула взор, пораженная нотками восторга и благоговения, прозвучавшими в его голосе, и увидела, что лицо графа было воодушевленным, почти счастливым.

– Елизавета, о господи! Мог ли аз, недостойный, надеяться на столькое милосердие судьбы!.. – Глаза его алчно сверкнули, и сердце Елизаветы болезненно сжалось: так он думает не о ней… не о ней, а о себе и своей удаче! – Знайте, я ваш душой и телом! Я жизнь готов положить на восстановление вашего имени и наследных прав! Я знаю многих недовольных, которые ринутся за нами по первому зову!..

– Ох, – тихо молвила Елизавета, откидываясь на подушку, – ох, боже…

Валерьян тотчас навис над нею со своими жадно приоткрывшимися губами, но Елизавета уже обрела силы. Вывернулась из его объятий, вскочила, завернулась в халат, подобрала распустившуюся косу.

– Погодите, сударь, – промолвила она, взглянув на графа столь сурово, что он невольно застыдился своей наготы и торопливо нырнул в рубаху, пригладил волосы, силясь принять елико возможно пристойный вид. – Остерегайтесь об сем говорить! Вы и сами не знаете, какие беды можете навлечь на себя. Не напрасно монаршая воля нас с вами обрекла на заточение в глуши: это только для пользы вашей! Хоть я и не та, за кого вы меня принять желаете, за мной издалека тянется кровавая рука, пощады не ведающая. Уничтожьте письмо сие и не вспоминайте о нем никогда. Я вся в воле вашей, готова быть женою покорною, но не требуйте того, чего я дать не в силах. Ничем не воротить меня на прежнюю стезю, даже и не пытайтесь, молю вас для вашей же пользы! Оставьте мечты о ярме высшей власти для тех, кто для сего предназначен по праву рождения, будьте лучше милосердным отцом крестьянам нашим – вот в чем ваше определение. Смягчите наказание челобитчику, отмените бракосочетание малолетних и вознаграждены будете куда более, нежели при опасных чаяниях…

Она говорила быстро, глотая слова, вся дрожа страшной внутренней дрожью при виде того, как менялось лицо Валерьяна.

Не будь Елизавета так встревожена, она могла бы даже рассмеяться, глядя, как, подобно луковой шелухе, слетают с графа маски вожделения, неудовлетворенного тщеславия, несбывшихся надежд и остается одна, привычная, намертво приклеенная, – личина тупой злобы.