Пани царица

Барбара, всегда бывшая в курсе всех дел, передавала это Марине и рассказывала, что очень шумят донцы, которые никому не верят и даже выступают против своего атамана Заруцкого. Часть их хочет уйти под Смоленск, к Сигизмунду, часть думает, что не надо покидать Димитрия.

И тут грянуло его послание…

Димитрий жаловался на коварство польского короля, называл его виновником своих неудач, обвинял в измене своих московских людей и в предательстве – служивших ему польских панов, особенно Рожинского, убеждал шляхту ехать к нему на службу в Калугу и привезти его супругу-царицу. Он предлагал тотчас по 30 злотых на каждого конного, подтверждал прежние свои обещания, которые должны исполниться после завоевания Москвы; припоминал, что он прежде ничего не делал без совета со старшими в рыцарстве, так будет и впредь. Димитрий требовал казни Рожинского или хотя бы изгнания его, избрания нового гетмана. Виновных в измене московских бояр и дворян он требовал привезти к нему в Калугу на казнь.

После этого письма в таборе все совершенно стало с ног на голову. Марина поняла, что другого случая переломить ход событий в свою пользу у нее не будет. Она выскочила из дому полуодетая, не сдерживая слез. Пока бежала до соборной площади, пока металась между людьми, которые таращили глаза на ее едва прикрытую грудь и слушали, словно юродивую, со страхом, в голове беспорядочно метались мысли о том, что время ожидания закончилось. Так уже бывало в ее жизни, когда она словно бы впадала в некую спячку, надеясь, что все сбудется само собой. Так было в Самборе и Кракове, когда она, сложив руки, просто сидела и ждала, когда Димитрий положит к ее ногам корону московскую. Потом узнала про Ксению – и поняла, что пора действовать, иначе лишишься любви Димитрия, лишишься всех своих надежд. Так было в пути от Ярославля, когда вдруг поняла: надо самой решиться и признать своим мужем неведомого Димитрия или не признать. Так же произошло и теперь. Она всегда надеялась на какого-то мужчину, который должен дать ей желаемое – Московское царство, – но отныне будет надеяться только на себя!

В ней сейчас словно бы жили две Марины. Одна помнила свое царское достоинство и словно бы свысока смотрела на орущую толпу. Другая, забыв всякую стыдливость, металась по ставкам, умоляла, заклинала рыцарство, хватала за руки знакомых и незнакомых людей, обещала все, что в голову взбредет, лишь бы расположить к себе сердца. Эта Марина поняла, что ее сила сейчас – не в надменности и сдержанности, ее сила сейчас – в слабости. И слабее этой маленькой, худенькой, растрепанной, заплаканной женщины трудно было отыскать на свете!

Заламывая руки, она молила соотечественников и казаков не покидать ее:

– Неужто все унижения и муки наши были напрасны? Неужто молились мы пустоте все эти годы? Неужто признаемся сами перед собой, что чаяния наши и надежды – не более чем пыль на ветру?!

Голос Марины срывался, глаза казались огромными от непролитых слез. Она стояла на февральском ветру в одной сорочке, на которую была спешно надета юбка. Худенькие плечи прикрывал платок, а ноги были кое-как всунуты в сапожки. Тяжелая коса ее, всегда обвивавшая голову, расплелась и металась по спине.

Казаки и шляхта нынче впервые увидели свою царицу без привычной надменной брони, и многие даже не верили своим глазам: да точно ли это Марина Юрь-евна?!

– Слушайте ее больше! – закричал Рожинский, вдруг испугавшись этой маленькой женщины так, как не пугался никого и никогда. – Это какая-то девка, а не государыня! Она такая же самозванка, как ее муж!

Кое-кто насторожился. Кое-кто захохотал.

– Эй, царица! Где твоя корона? – глумливо выкрикнул какой-то московит.

– Небось под юбкой прячет! – взвизгнул другой. – А ну, задерем ей юбку, робята!

Несколько мужиков бросились к Марине. Она отпрянула, поскользнулась и упала в растоптанный снег.

– Вижу корону, вижу, вон, промеж ног! – завопил охальник и тут же подавился чем-то тяжелым, влетевшим ему прямо в разинутый рот и раздробившим зубы. Не сразу он понял, что это кулак. А вот кому принадлежит кулак, разглядеть не успел, ибо в следующее мгновение последовал новый удар – в лоб.

Мужик упал навзничь и испустил дух.

– Ну, кто еще хочет выйти со мной на кулачки? – спросил высокий человек в коротком полушубке, оборачиваясь к толпе. – Давай-ка по одному!

Он сбросил полушубок, сбросил пояс с рубахи и засучил рукава. Двое-трое каких-то разъяренных, а может, просто глупых шляхтичей ринулись было вперед, но замерли, словно налетели на невидимую стену. Попятились.