Слишком чужая, слишком своя

— Надо жить дальше.

Я оглядываюсь. За мной стоит женщина в синем костюме. Азиатка. Мицуко!

— С возвращением, Керстин.

Ее рука так знакомо гладит мои волосы. Нет. Не надо. Я виновата. Это все из-за меня.

— Я думала, что ты уже вышла в отставку.

— Да. Я прилетела вместе с Роном, только что. Как только узнала, что ты нашлась.

Как будто я терялась. Как будто кому-то, кроме Эрика, было до этого дело!

— А тебе-то что? Ты утешила папашу — трех лет не прошло, как мама погибла, а он уже утешился. Что тебе надо?

Я не хочу этого говорить, но не могу сдержаться. Хорошо, что она не живет здесь. В моем доме нет места для... азиатки.

— Я хочу помочь двум упрямым ослам, которые спятили от горя и перестали понимать мир.

— Мицуко, ты напрасно стараешься. Ты получила то, что хотела. Так какого черта тебе еще надо? Он твой. Уже много лет — твой. Он тебе всегда нравился. Чего тебе еще? Пошла вон. Тебе не место здесь. А я скоро уеду, не бойся, и больше никогда не напомню о себе. Он полностью твой. Ты же...

— Остановись и попробуй услышать не только себя, но и еще кого-то. В данном случае — меня. Я пришла поговорить. Именно сейчас. Сюда. И тебе придется либо убить меня, либо выслушать. Не надо обвинять меня в том, в чем нет моей вины. Да, я любила твоего отца. Но и Нину я тоже любила... Ты всегда все понимала о людях, меня немного пугает эта черта. Я много лет живу с мужчиной, душа которого страдает. Потому что ты настолько упрямая, что отталкиваешь от себя самого родного человека — отца. Ты понимаешь, какую боль причиняешь ему? Когда ты исчезла, ты знаешь, в каком аду он жил? Я это знаю. И я не могла ему помочь, потому что — как в таком поможешь? Я мать, я понимаю. И сегодня ты, опять оттолкнула его. Из-за своего глупого упрямства ты мучаешься сама и терзаешь его. Ты сама создала ад, в котором мы все теперь кипим!

— Я это знаю. Я виновата в смерти мамы и Стивена. И все это знают. Не о чем говорить, Мицуко, я вам не мешаю. Живите как хотите, а я сейчас уеду. Возьму только кое-что из вещей. Не о чем спорить, он никогда не простит мне того, что случилось. Да и я сама себе не прощу.

Мне так тяжело сохранять спокойствие... чересчур больно. Потому что я вынуждена, опять вынуждена делать вид, что жива.

— Ты совсем спятила, — она безвольно опускает руки. — Да с чего ты взяла, что он обвиняет тебя? Керстин, он тебя страшно любит и боится потерять. Он позвонил мне, как только прилетел. Его голос... Ты убила его тем, что оттолкнула. Он обвиняет себя — в том, что женился опять, в том, что нашел в себе силы как-то утолить боль... В том, что не защитил тебя — ни тогда, на дороге, ни в Лондоне. Но ты видишь только себя, собственные страдания. Зачем ты это делаешь, Керстин? Ваш дом... Он иногда приходит туда... и после твоего отъезда... Керстин, этому пора положить конец и начинать как-то жить, потому что...

— Мама, вот ты где!

К нам бежит мальчик лет восьми в яркой майке и джинсах. Немного азиатское лицо, на котором — неожиданно — такие знакомые глаза. Глазa Стивена!

— Познакомься, Саймон, это твоя сестра Керстин.

— Керстин, я видел твой портрет у папы на столе.

Мой мир распался, как карточный домик. Я почти не помню, как дошла до дома, поднялась в свою комнату... Щелкнула задвижка, закрывая меня от всего мира.

Я взорвалась слезами. Я закрылась — от всех, от папы — в комнате своего горя, своей вины. «Ты должна понять, что ничего не могла поделать — ни там, на горячей дороге, ни тогда, в большом туманном городе». Но сейчас — что я сейчас должна делать?

— Керстин, детка, открой, пожалуйста.

Что ему нужно? Пусть катится к своей... азиатке.

— Дорогая, прошу тебя!

Хорошо, папа, ты сам этого хотел. Я открою.

— У вас хороший сын.

Что я еще могу сказать ему? Что люблю его? Что мне так недоставало его все эти годы?

— Да. Но он не заменил мне Стивена. И не заменит тебя. Просто он тоже мой сын. В моем сердце на всех хватило места.

Не надо оправдываться, па. Какая теперь разница? Слишком поздно!

— Я должна ехать.

— Да. Я... Собственно, я зашел посмотреть, как ты... Тебе нужно отдохнуть... Да...

Он не уходит. Я не хочу, чтобы он уходил. Но я не знаю, что говорить. Жаль. Где моя сумка? Надо уезжать. Ничего уже не изменится. Надо просто дожить наши жизни так, как они идут. Черт! Сумка открылась, на пол посыпалась разная дребедень. Я пробую собрать все — это из косметички, ой! Проклятое лезвие! Прямо в палец. Лезвие, которым я затачиваю карандаш, как папуас. Кровь так и хлещет — порез глубокий. Я плачу. Мне больно — и я плачу. Я не могу остановиться, потому что у меня болит раненый палец, болит моя жизнь, с которой я не знаю что делать — теперь.