Одна минута и вся жизнь

«Потом разберусь, — думает Дана. — Мне скоро уезжать. У меня будет время».

А времени почти не было. Было полтора дня до приезда родителей, и Дана с Виталькой провели их вместе. Только и всего. Дана видела умоляющий Виталькин взгляд, но что она могла ему сказать? Она любила его, как любила Таню и Вадика, но это была не та любовь. Или нет? Она не знала этого, и Виталий понял. Он решил дать ей время. Он знал: если Дана примет решение, то вилять не станет. Время еще есть.

Но их время было на исходе. Что-то тянуло Дану вперед, какая-то сила подгоняла ее: скорей, скорей, еще ступенька, еще… Она училась одновременно на двух факультетах, смешивая в голове иностранные языки и финансовые премудрости. Питер очаровал ее, и Дана решила, что не хочет возвращаться, она окончательно возненавидела маленькие городки. Такие, как Торинск.

Иногда к ней приезжали родители, а когда она гостила у них на каникулах в первый год, все было по-прежнему. Приходили ребята, мать жарила на всех блины, открывалось неизменное варенье, и все выглядело как раньше. Выглядело. Дана хотела сохранить это ощущение, но выходило плохо. Нельзя войти дважды в один и тот же сон, даже если это сон о счастье.

Бизнес Вячеслава Петровича по-прежнему процветал. Цыба охранял офис фирмы, Таня сидела в приемной за столом секретаря, а Виталька… У него были свои дела, которые он считал за благо скрывать от Вячеслава Петровича самым тщательным образом. Но Дана знала, что это за дела. Впрочем, она никогда не умела осуждать. Каждый живет, как может. Виталька же не убивает животных и детей? А все остальное можно простить.

Таня видела, как сгорает Виталька. Она злилась на Дану, но понимала, что та не виновата. Она такая, как есть. Именно такой любил ее Виталька, и Тане ничего не оставалось, как иногда утешать друга в его горе добрыми словами. Или в постели — как получалось. Ну, в самом деле, это такая мелочь!

— Она отходит от нас. — Виталий смотрит сквозь Таню. — Ты заметила?

— Нет. Ты не понимаешь. Просто мы выросли, так всегда бывает, но она любит нас всех, это я знаю точно. И никого ближе нас у нее никогда не будет. Помнишь Крата?

— Да. Такое не забудешь.

— Мы убили его для нее.

— Мы убили его, потому что он хотел убить ее. И мы убили бы его, если бы он попробовал убить любого из нас.

— Я об этом и говорю. — Таня обнимает Витальку. — Мы — одно целое. И так будет всегда. Мы как семья, Виталик. Так у нас жизнь сложилась.

Дана училась как одержимая. И она как-то не обратила внимания, что Виталька не звонит — день, неделю, месяц… У нее было две сессии одновременно, а впереди — лето, и хотелось поскорее разделаться с экзаменами, чтобы уехать домой и опять все было бы как раньше.

— Папа заберет тебя, не надо ехать поездом. — Мать чем-то расстроена, Дана слышит.

— Мама, что случилось?

— Ничего. — Она не умеет врать, совсем. — Тебе много еще сдавать?

— Немного. Мама, что-то с папой?

— Отец в полном порядке. Дана, я хочу, чтобы ты…

— Виталька?!

На другом конце провода стало тихо, слышно только, как гудит на линии. Дана похолодела. Она виновата. Виталька давно не звонил, надо было связаться с ним, а тут цейтнот с сессией, но это не оправдание. Она виновата. Она сначала даже немного обрадовалась, что не надо тратить драгоценное время на нежности. Она всегда боялась за Витальку.

— Мама, не молчи, ты меня пугаешь. Что с ним?!

— Позавчера был суд… Ему дали шесть лет. — Мамин голос звучит устало и безжизненно.

— За что?

— Он сбил насмерть человека.

— Разве у Витальки есть машина?

— Нет. Он ее угнал.

— Этого не может быть. Почему мне не сказали?

— Он запретил.

— Как вы могли?!

— Дана, дома поговорим.

— Нет. Пусть Танька приедет, скажи папе, чтобы отпустил ее ко мне.

— Хорошо. Она выедет сегодня вечером, завтра утром будет у тебя.

Екатерина Сидоровна боялась разговора с дочерью, боялась увидеть, как стынут ее глаза, отгораживаясь от мира пустотой, за которой бьется боль. Мать чувствовала эту боль, но не могла сквозь нее пробиться, никогда не умела, Дана ни с кем не делилась своей болью, и от этого Екатерине Сидоровне было еще тяжелее. Знать, что твое дитя страдает, — и не разделить ее ношу. Мать не понимала, как можно все носить в себе. Ее эмоциональная натура всегда требовала выхода, и сдержанность дочери она принять не хотела и не могла. И жалела Дану безмерно, а иногда сильно раздражалась, в порыве гнева бросая: «Строишь из себя леди!», а потом каялась и просила прощения. Дана никогда не сердилась на мать. Она принимала людей такими, какие они есть, и не ждала от них того, чего они не могли ей дать.