Король нищих

– Я никогда не смогу отблагодарить вас, – дрогнувшим голосом сказала Сильви. – Вы не только спасли мне жизнь, благодаря вам я теперь свободна... совершенно свободна, ибо Лафма мертв! О Боже, ну как мне расплатиться с вами!

Капитан адресовал ей свою странную кривую улыбку:

– Подарив мне быструю смерть – от яда или удара ножом. Ведь вор и убийца вроде меня достоин лишь смерти на колесе. Быть распластанным на колесе – единственный вид смерти, который по-настоящему меня страшит, потому что при этом рискуешь утратить всякое достоинство...

Он встал, но Персеваль оказался проворнее и успел взять в свои ладони руки молодого человека.

– Этому страшному дню суждено наступить лишь тогда, когда я не сумею вас спасти; в таком случае я сам займусь вашим освобождением. Пока же не забывайте, что в этом доме у вас есть друзья, которых вы можете просить обо всем. Мы будем вам опорой и поддержкой в любых обстоятельствах.

– Неужели вы забыли, что я король воров?

– Это ваше дело. Я предпочитаю вора, способного на такое великодушие, как ваше, «доброму христианину» вроде Лафма.

– Благодарю вас. Теперь я вас покидаю и больше сюда не вернусь. Я не могу рисковать жизнями моих друзей, вы и так в последнее время слишком много страдали. Но если вы все же вспомните обо мне, произнесите мое настоящее имя: меня зовут Ален...

– Ален, а дальше? – поспешно спросила Сильви.

Молодой человек покраснел и ответил:

– Вы помните, я уже сказал, что не имею права на дворянскую фамилию.

– Жаль! – улыбнулась она. – Вы – истинный рыцарь, капитан Кураж!

– Тогда простите меня, что я вам больше ничего не говорю. Ремесло, которое я выбрал, обязывает меня забыть фамилию, что должна остаться незапятнанной. Прощайте, друзья мои...

Капитан Кураж уже взял в руки свой плащ, но Персеваль снова его задержал:

– Почему «прощайте»? Почему вы сказали, что не вернетесь? Я так понимаю, что капитан Кураж не хочет рисковать, появляясь здесь, но разве кто-нибудь знает лицо Алена?

– Из того общества, какое я для себя добровольно выбрал, трудно исчезать так часто. Я должен быть с моими людьми. Но за этим домом я буду присматривать. Отныне Бог будет его хранить!

Чувствуя, что не в силах скрыть волнение, капитан Кураж торопливо вышел, и Персеваль был вынужден поспешить за ним, чтобы проводить его до двери. Когда шевалье вернулся на кухню, Николь уже убрала со стола с помощью Сильви и Корантена, стоявшего у камина, посапывая трубкой и задумчиво глядя на огонь.

– Как странно все, что с ним случилось, – заметила Николь. – Он очень забавный...

– А ты что скажешь, Корантен? – спросил Рагенэль.

– Я знаю, кто он, – не сдержался Корантен. – Он нам солгал, сказав о провинциалах-приказных. Он бретонец и, должно быть, происходит из древней бретонской фамилии. Его родители действительно были убиты, но у него осталась родня, близкая ко двору...

Эти слова были встречены глубоким молчанием. Все замерли, ожидая, что скажет Корантен.

– Откуда ты его знаешь? – спросил шевалье.

– Вы помните бенедиктинский монастырь в Жугоне, куда меня когда-то отдали родители?

– И откуда ты сбежал. Такое не забывается.

– Он тоже был помещен в монастырь на тех же условиях. Он был младший в семье, где было несколько сыновей; его запихнули в рясу, словно в каменный мешок. Он пробыл в монастыре гораздо меньше меня, но я навсегда запомнил его лицо. Звали его...

– Нет! – остановил Корантена Персеваль. – Никогда не называй его фамилии, даже мне! Эта тайна не принадлежит тебе, ты не имеешь права ее разглашать. В наших молитвах он будет Аленом, и все тут!

– Простите! – опустив голову, пробормотал Корантен. – Я чуть было не совершил дурной поступок.

– Главное, что ты его не совершил! – воскликнул шевалье. – А теперь спать! Я провожу Сильви в ее комнату.

С неописуемой радостью скиталица вновь оказалась в своей очаровательной желтой спальне. Она снова прикоснулась к изящным вещицам серебряного туалетного гарнитура, взяла красивое венецианское зеркало, которое отразило лицо, словно размытое усталостью и страхами последних дней. Однако – и это было чудом молодости – Сильви казалось, будто все, что она вынесла, страдания и ее позор, покинули ее в ту минуту, когда она начала раздеваться. Здесь, в этой уютной комнате, которую нежная забота сохранила в неприкосновенности, Сильви почувствовала, что в ее душе осталось нетронутым главное: жизненная сила, вкус к жизни, даже к борьбе, и особенно любовь к Франсуа, хотя он и отверг ее. Наверное, так же он отверг бы и любую другую женщину, которая стала бы ему навязываться. Теперь, когда Лафма отдал Создателю – если, конечно, не мессиру Сатане! – свою подлую черную душу, все встало на свои места, и Сильви ощутила, что она снова начинает становиться сама собой – той Сильви, которой она была раньше, той, которая так много пережила и выстояла, той, которая любила и продолжала любить и надеяться.