Сборник 7 ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ

А другой голос шепнул: «Но ведь я лишь слуга невестам Христовым».

И он, тогдашний молодой священник, не выбежал на перепутья мира.

И вот теперь, когда ему под шестьдесят, юная душа внутри него вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила старое, потертое воспоминание с этой новой, в чем-то смешной и тем не менее в чем-то печальной встречей с потерянной душой, чья любовь была не знойной страстью к девушкам в донельзя соблазнительных купальниках, а нежной привязанностью к шоколадкам, которые тайком разворачиваешь и незаметно поедаешь.

– Святой отец, – сказал голос однажды под вечер. – Это было прекрасное лето.

– Странно, что ты это говоришь, – отозвался священник. – Я сам сейчас думал об этом.

– Святой отец, мне нужно признаться вам в одной действительно ужасной вещи.

– Думаю, вряд ли что-то может меня потрясти.

– Святой отец, я не из вашей епархии.

– Ничего страшного.

– И еще, святой отец, простите меня, но я…

– Продолжай.

– Я даже не католик.

– Что?! – вскричал старик.

– Я даже не католик, святой отец. Это что, так ужасно?

– Ужасно?

– Я хочу сказать, я действительно очень сожалею. Если хотите, святой отец, я покрещусь, чтобы уладить это дело.

– Ты хочешь покреститься, болван? – орал старик. – Теперь уж поздно! Ты хоть знаешь, что ты наделал? Ты хоть знаешь, в какие бездны греха ты себя вверг? Ты отнимал у меня время, заставлял меня выслушивать тебя, доводил до белого каления, просил совета, хотя тебе нужен был психиатр, спорил с религией, критиковал Папу, если я правильно помню – а я помню! – отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь ты хочешь покреститься и «уладить это дело»?

– Если вы не против, святой отец.

– Против! Против! – завопил священник и впал в десятисекундную апоплексию.

Он уже готов был рывком распахнуть дверь, выбежать из исповедальни и выволочь греховодника на свет божий. Но тут…

– Все это было не напрасно, святой отец, – произнес голос из-за решетки.

Священник притих.

– Потому что, святой отец, да хранит вас Господь, вы помогли мне.

Священник окончательно застыл на месте.

– Да, святой отец, в самом деле, благослови вас Господи, вы так мне помогли, и я вам так признателен, – шептал голос. – Вы не спрашивали, но ведь вы догадались? Я сбросил вес. Вы не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря вам, святой отец. Я завязал. Завязал с обжорством. Сделайте глубокий вдох. Вдохните.

Священник нехотя втянул в себя воздух.

– Что чувствуете?

– Ничего.

– Ничего, святой отец, ничего! Его нет. Этого запаха шоколада и самого шоколада тоже. Нет. Нет. Я свободен.

Старый священник сидел, не зная, что сказать, и в его глазах как-то по-особенному защипало.

– Вы совершили труд Христа, святой отец, да вы и сами, конечно, это знаете. Он ходил по миру и помогал людям. Вы тоже ходите по миру и помогаете людям. Когда я падал, вы протянули мне руку, святой отец, и спасли.

И тогда произошло самое невероятное.

Отец Мэлли почувствовал, как у него брызнули слезы. Они переполнили глаза. Они покатились по его щекам. Они собрались над его сжатыми губами, и он разжал их, и слезы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они лились и лились, о боже, словно весенний дождь после семи лет засухи, а он, преисполненный благодарности, танцевал один под этим дождем.

Он услышал какие-то звуки из соседней исповедальни и хотя не был в том уверен, но отчего-то по чувствовал, что тот, другой, тоже плачет.

Так они и сидели, пока грешный мир бешено мчался по перепутьям дорог, здесь, в этом пахнущем ладаном полумраке – два человека по разные стороны хрупкой ажурной перегородки, под вечер, на закате лета, и плакали.

Наконец они совсем успокоились, и голос с волнением спросил:

– Вы в порядке, святой отец?

Помолчав, священник ответил, закрыв глаза:

– Спасибо, все хорошо.

– Я могу что-нибудь сделать, святой отец?

– Ты уже все сделал, сын мой.

– По поводу… моего крещения, я имел в виду.

– Это не важно.

– Нет, важно. Я покрещусь. Хоть я и еврей.

Отец Мэлли полухохотнул, полухмыкнул:

– Что-что?

– Еврей, святой отец, но я ирландский еврей, если так лучше.

– О да! – расхохотался старый священник. – Так лучше, лучше!

– Что такого смешного, святой отец?

– Не знаю, но ужасно смешно, смешно!

И тут его охватил приступ такого хохота, что он даже заплакал, и эти потоки слез веселили его еще больше, пока все это не смешалось в едином буйстве. Вся церковь огласилась эхом очищающего смеха. Единственное, что он знал в тот момент, это то, что завтра он расскажет обо всем своему исповеднику, епископу Келли, и ему все простится. Церковь омывается и очищается не только слезами скорби, но и свежим ветром прощения себя и других, который Господь даровал лишь человеку и назвал смехом.