– Да.
– Нам надо вернуться назад. Так нельзя. Садитесь сюда, и давайте зажмурим глаза. Представим, что все, как прежде, до того как разорвалась бомба. О чем мы говорили в ту минуту? – Она сидела молча, как убитая, и он с удивлением воскликнул:
– Не надо же плакать!
– Вы сами сказали, чтобы я закрыла глаза.
– Они и у меня закрыты.
Он больше не видел сверкающую, до приторности нарядную приёмную с атласными обложками журналов и хрустальными пепельницами, перед глазами была только тьма. Вытянув руки, он ощупью дотронулся до её руки и спросил:
– Вам не кажется это странным?
Спустя долгое время глухой, сдавленный голос ответил:
– Нет.
– Ну конечно, я вас любил, правда? – И когда она промолчала, он объяснил: – Я не мог вас не любить. Не зря ведь в день, когда вы пришли, у меня появилось чувство облегчения, будто я боялся, что придёт кто-то совсем другой. Как же я мог вас не любить?
– Не думаю, что это было возможно.
– Почему?
– Мы знали друг друга всего несколько дней.
– Слишком мало, чтобы вы успели что-то ко мне почувствовать?
Снова наступило долгое молчание. Потом она сказала:
– Нет, не мало.
– Но я ведь много старше вас. И не так уж хорош собой. Что же я был за человек?
Она ответила сразу, не затрудняясь, словно это был урок, который она выучила и без конца повторяла в уме:
– Вы знаете, что такое жалость. Вы не любите, когда люди страдают.
– Разве это такая уж редкость? – спросил он с искренним любопытством; он совсем не знал, чем и как живут люди там, за оградой.
– Да, редкость там, откуда я… Мой брат… – она запнулась и громко перевела дыхание.
– Ну да, конечно, – перебил он, стараясь поймать что-то, возникшее в памяти, прежде чем оно уйдёт, – у вас был брат! И он тоже был моим другом.
– Давайте прекратим эту игру, – сказала она. – Я вас прошу. – Они вместе открыли глаза и увидели лоснящуюся от комфорта гостиную.
– Я хочу отсюда уехать, – сказал он,
– Не надо, оставайтесь. Прошу вас.
– Почему?
– Вы здесь в безопасности. Он улыбнулся:
– От бомб?
– От самых разных вещей. Вам ведь здесь хорошо?
– Более или менее.
– Но там… – она подразумевала мир за стеной сада, – там вам было нехорошо. – И задумчиво продолжала: – Я сделаю все, чтобы вы не чувствовали себя несчастным. Вы должны быть таким, как теперь. Таким вы мне нравитесь.
– Значит, там я вам не нравился? – Он хотел в шутку поймать её на слове, но она не желала шутить.
– Нельзя целый день, день за днём смотреть, как человек мучается, – сердце не выдержит,
– Жалко, что я ничего не помню.
– А зачем вам вспоминать?
Он ответил просто, словно высказывая одно из немногих своих убеждений:
– Ну, помнить надо обязательно… – она напряжённо на него смотрела, будто на что-то решаясь. Он продолжал: – Хотя бы все, что касается вас, помнить, о чем я с вами говорил.
– Не надо, – сказала она, – не надо, – и добавила резко, как объявление войны, – душа моя.
– Вот об этом мы и говорили! – сказал он с торжеством. Она кивнула, не сводя с него глаз. – Ах, моя дорогая…
Голос её был надтреснут, как поверхность старинного портрета, светский лак облезал:
– Вы всегда говорили, что способны сделать для меня даже невозможное.
– Да?
– Сделайте хотя бы возможное. Ведите себя тихо.
Оставайтесь здесь хотя бы ещё несколько дней, пока к вам не вернётся память.
– Если вы будете часто приходить…
– Буду.
Он прижался губами к её рту; это несмелое движение было почти юношеским.
– Моя дорогая, моя дорогая, почему вы сказали, что мы были просто друзьями?
– Я не хотела вас связывать.
– Все равно вы связали меня по рукам.
На это она ответила медленно, с удивлением:
– А я так рада…
Всю дорогу назад, в свою комнату, он чувствовал её запах. Он мог бы войти в любую парфюмерную лавку и сразу отыскать её пудру, он мог бы в темноте найти её, дотронувшись рукою. Это чувство было новым для него, как в ранней юности, и, как у юноши, полно слепого и жаркого целомудрия. Как и в юности, его неуклонно несло к неизбежному страданию, к утрате и отчаянию, а он звал это счастьем,
VII
Утром он не нашёл на подносе газеты. Он спросил у женщины, которая принесла завтрак, где газета, и та ответила, что, по-видимому, её не доставили. На него снова напал страх, как тогда, накануне, когда из «лазарета» появился Пул. Он с нетерпением дожидался появления Джонса, который по утрам приходил поболтать и выкурить сигарету. Но Джонс не пришёл. Дигби пролежал ещё полчаса в кровати, одолеваемый невесёлыми мыслями, а потом позвонил. Пора было принести его одежду для гулянья, но, когда пришла горничная, она заявила, что у неё на этот счёт нет указаний.