Черные люди

— Народ! Изменник государю, враг всей стране, басурманин и язычник Костька!

После сыска и пыток Костьку казнили на Лобном месте. Жара была в день казни несусветная, надвинулась черная туча, гремело, народ метался по площади, укрываясь от ливня, словно от царского и божьего гнева, а палач, четвертовав Костьку, выставил на спицах голову, ноги и руки.

Только в июне месяце был отпущен тайно с Москвы Яган Родес, увозивший доправленную с народа казну почти в двести тысяч рублев. Сопровождал Ягана Родеса пристав Копнин Егор Миныч, шустрый, вежливый, пронырливый, с острым взглядом сверлящих калмыцких глазок, толмач да сотня стрельцов. Копнин имел строгий наказ — оберегать немца и казну от воровских людей, от пожара, стрельцам же было строго запрещено заходить в кабаки. С Родесом шел ящик с пятьюдесятью тысячами золотых дукатов. Его собственное имущество и переданную казну везли на двадцати подводах, да еще шло шестьдесят подвод с шелком-сырцом персидским для королевы Христины, уступленным царской казной.

Обоз с казною Родеса, двигаясь по левому берегу Мсты-реки, мимо Ильмень-озера, далеко обошел и Новгород. Наконец добрались до русско-шведской границы между городами Орешком и Ладогой, у Ладожского озера. На реке Лаве, на пароме, пристав Копнин передал Родеса и казну начальнику шведской пограничной стражи посреди реки и получил соответствующие расписки.

Псковичи и новгородцы приутихли, замирились. Боярская Москва победила, и еще крепче после таких испытаний, еще круче заработали приказы, исчисляя, что еще можно наложить на черных людей, жестче стали выколачивать недоимки городов и воеводы. Еще выше взлетели ночные мечтания Никона о золотом венце. Не побоялся он проклясть бунтовщиков, стал он решительно на сторону Москвы.

Тимошка Анкудинов, царевич Шуйский, недолго гулял по Европе — Илья Данилыч Милославский выхватил-таки его из Голландии, привез в Москву, где тот и был четвертован. На этом деле голландские купцы получили крупные привилегии по торговле с Москвой.

Глава вторая. Два каравана

Росписной шкатулкой суздальской работы глядит в погожий майский день город Ярославль на остроге, между слиянием рек — Волги да Которосли. «Рубленым городом», зовется здесь по-старинному Кремль, хоть он давно и белокаменный, о восьми башнях, блещут в нем кресты да купола Спасо-Преображенского монастыря.

Кругом Рубленого города, по оврагу Медведица, где князь Ярослав когда-то топором медведицу зарубил, посады да слободы — Коровники, Толчки, Благовещенская, Петровская, Заречье. Там живут и работают черные люди, больше по коже, овчине — сапоги тачают ярославские, женские ладные коты с пестрыми вошвами, шапки, шубы, полушубки, рукавицы шубные, голицы желтые с красной, синей, зеленой строчкой. Много работают ярославцы и медной мелкой кузни — фасонных изделий, крестов, серег, колец, перстней, ожерелий, монист, блестящих, красивых, с цветными стеклышками.

Ради этой самой кузни и приехал в Ярославль Павел Васильич Босой.

В Толчках, у церкви Ивана Предтечи, под крутым яром у Волги, двор Ивана Фролыча Вахрамеева, знатного серебряных дел мастера, — ходит он в старостах у серебряников. Во дворе под шумными плакучими березами — нетолченая труба. В трех избах стучат молотки, скребут напильники, дуют, вздыхают горны, гнут спины над верстаками работные люди вахрамеевской артели — все в кожаных передниках, искры серебра, цветного стекла посверкивают в их обожженных от кислот, черных пальцах.

В большой избе, в чистой горнице, старик Иван Фролыч принимает почетного заказчика — сам черно-седой, борода до глаз, оттуда грибом торчит нос, в кожаном переднике тоже, ласковый, улыбчатый, толкует о делах с Павлом Васильевичем Босым, старшим братом Тихона.

Не миновали-таки Волги Босые: хоть не вышли они сюда к торговле, так пришлось брать отсюда товар. Два года утекло, как отъехал Тихон в Сибирь, и дело в Сибири теперь повертывалось так, что пришлось брату Павлу метаться по городам, искать новые товары, — так повернул дело Тихон, повел по-другому, чем вел Павел.

Тихон — большой, ладный, красивый — в Игнатьевых, в бабеньку Ульяну, Павел же выпечатан как есть в отца — в Василия Васильевича, сутулый, сухой, что хреновый корень, глаза у переносицы, бородка редкая козлиная, торопкий, непоседа.

Может, и не послал бы отец Тихона в Сибирь, в его, Павла, место, да пришлось: после прокопьевского бунта враз прислал дядя Кирила из Москвы грамотку, упредил — едет-де в Устюг сыскивать гилёвщиков князь Ряполовский. И верно, после Семенова дня пожаловал в Устюг он, князь и боярин Василий Степаныч, с ним сотня стрельцов, похватали всех, кто не сбежал. Федька Ногин, вися на дыбе, повинился — уговорил-де он Чагина на мятеж. Повесили Федьку, да с ним мясника Собакина Луку, да еще потом Ивана-солдата. Повинился Лука, что срубил впрямь мясным топором подьячего Михайлова он. На дыбе вынули у Луки из лаптя камень, а Лука сказал — велел-де ему тот камень положить под пятку Иван-солдат, и камень тот был ведовской, чтобы его, Луку, никакая пытка не брала, чтобы ему, Луке, ни в чем не виниться. А наговор солдатов был такой, слово в слово:

«Небо лубяно, и земля лубяна, в земле мертвые ничего не слышат, и лежать бы ему, рабу божьему Луке, не слышать жесточей пытки».

И верные люди сказывали Босым под рукой, что спрашивал князь Иван Григорьич про Тихона Босого — куда он девался, зачем в Москве был, что делал.

В Сибири, на новом ему деле, Тихон оказался ловчее и смелее оглядчивого, дотошного Павла. Легче сходился с людьми, работал с ними артельней, не гнался за мелочью, своим подручным и приказчикам не гнал в строку каждое лыко, в расчетах был легок и надежен, и не обманывал — боже сохрани! Тихон посидел недолго в старых городах, где у Босых были приказчики и стояли амбары, — в Енисейске, в Кузнецке, у самой мунгальской границы, — и быстро двигался к востоку, ища новых прибылей. Вот почему становились Тихону нужны новые товары, каких раньше не требовалось, — шли к новым народам.

Павел Васильич, зажав в кулак бороденку, приглядывался: непонятно хлопотал Иван Фролыч, из медного котелка лил он крутой кипяток в медный кунганчик с длинным носиком, заваривал в нем бледно-зеленую сухую травку.

— А ну, нюхни! — выговорил наконец Вахрамеев, поднося под нос Босому кунганчик. — А? Утешно и на сердце легко! То китайская травка, намедни мне други из Мунгальской земли привезли. А теперь — хлебни!

Иван Фролыч налил настоем глиняный достакан, подал Павлу Васильевичу.

— В жару хорошо, пот осаживает! — говорил он.

— Что это?

— Сам из Сибири, а не знаешь. Китайцы сказывают — чай-трава. Дорогая, однако.

Потягивая помаленьку невиданное доселе китайское питье, оба торговых человека договаривались о деле. Павел Васильич привез с собой образцы мелкой кузни немецкой работы из Архангельска — кольца, цепки, запястья. Вахрамеев вертел их близко у натруженных глаз, рассматривал.

— Ну что скажешь, Иван Фролыч? — спросил Босой, осторожно ставя пустой достакан на стол.

— Что ж, — отвечал тот, широкой ладонью пошевеливая столь блестящие украшения, — сработаем не хуже! Сказывай только, Павел Васильевич, сколько тебе этого добра занадобится?

Много, пожалуй. Тихон уже писал отцу, что он миновал уже те места, где сибирские люди ходят в звериных шкурах, в рыбьей коже, едят сырое мясо и рыбу, хлеба не едят, пашен не пашут, тканей не видывали. Тем все товары хороши. А Тихон подходил к Байкал-морю, а за Байкал-морем, сказывают, бывалые люди живут, люди пашенные, в домах живут, а не в чумах, и товары имеют из китайской земли — и ткани, и узорочье, и кузнь всякую, и сласти. Значит, нужно и нам иметь товары поглазастее против тех, ихних. И устюжские серебряники работали одну чернь, а тут нужно было поглазастее, повеселее, а в Ярославле работали подходяще.

В конце концов договорились до всего — сколько возьмут Босые новых изделий, и в какой срок, и какого образца. А тут колокол башни в Рубленом городе ударил первый час ночи, закатилось солнце.