Кровь людская – не водица (сборник)

— Подыми руку, товарищ командир! Жизнь вытекает! — как всегда, строго проговорил Горицвит и рванул изо всей силы тонкую ржавую цепь.

Пальцы, сдавленные железом, заныли, но звено разогнулось, и Тимофий повеселел: не надо было отпирать замок, сберегалась дорогая минута.

Они выплыли уже на середину реки, когда на берегу показались темные фигуры и засверкали вспышки. Вокруг лодки взлетали маленькие певучие всплески воды, похожие на голубокрылых крячков.

Выйдя на берег, все облегченно вздохнули.

— Спасибо. От Красной Армии спасибо. — Командир пожал левой рукой твердую руку проводника.

— Вам спасибо. За все. Давайте я вам рану перевяжу. Сорочка у меня чистая. — Тимофий решительно рванул ворот полотняной рубахи, в которой ходил к причастию. Мелкие пуговицы росой посыпались к ногам.

— Не надо. — Командир, улыбнувшись, вынул из кармана пакетик, велел пулеметчику перевязать плечо Иваненку, а сам поднял руку, и кровь с пальцев потекла в рукав. — Как вас зовут?

— Горицвит. Тимофий Горицвит.

— А меня Марков. Чем же вас отблагодарить?

— Ничего не надо. Говорю, сам солдатом был… Не для того революция пришла…

Хотелось сказать многое, но и всегда-то ему было трудно разговаривать, а теперь, когда густеющая кровь все капала и капала на синеватую осеннюю траву, и подавно. Он уже ровным голосом неторопливо добавил:

— В Ивчанку идите, там ежели банда и наскочит — люди отобьют.

— Будьте здоровы!

Побелевшими, крепко сжатыми от боли губами Марков поцеловал Горицвита, прижал запеленатую раненую руку к груди и пошел по луговой тропинке к хатам. А Тимофию долго еще казалось, что кровь капает на берег и вдавливается в песок, как желудевые наперстки.

«Славные ребята!» Тимофий думал о бойцах, как отец с своих детях. И красноармейцы в эту минуту думали о нем, поминая добрым словом незнакомого человека.

То, что он сейчас сделал, — ведь все могло и не так кончиться, смерть-то вокруг ходила! — поднимало Тимофия в собственных глазах, наполняло радостью. Но потом его охватило беспокойство: ведь бандиты могут забрать лошадей… Он прислушался.

По воде с того берега отчетливо донеслась перебранка бандитов. И вдруг он расслышал голос Сафрона Варчука.

«Может, показалось?..»

Темные фигуры медленно подымались на кручу. Топот копыт затих вдали.

А Варчук узнал Горицвита еще раньше, когда тот прыгнул с обрыва, ведя бойцов к лодке. Узнал и до того перепугался, что капли пота выступили на его плоском лбу.

«А вдруг и Горицвит заметил меня?»

Чуть не на коленях упросил он раздраженного неудачей Крупьяка разделить банду на два отряда — большую часть отправить в село, а несколько человек оставить в кустарнике.

Приближался рассвет.

Круглыми, расширенными от напряжения глазами Варчук всматривался в реку, тоскливо думая все о том же: разглядел ли его Тимофий и вернется ли на эту сторону? И, как большинство верующих людей, в трудную минуту он обратился со всеми своими заботами к богу, посылая ему неумело сложенные молитвы, прося вернуть Тимофия.

И вот на середине реки простуженно скрипнуло весло. Сафрон тут же забыл и молитву и самого бога.

Рассекая мглу, показалась лодка. Высокий, сильный гребец, стоя во весь рост, неторопливо и умело орудовал веслом. Плоскодонка мягко ткнулась в песок, Тимофий прыгнул па берег, и тут же звонко треснул выстрел.

На миг Сафрону показалось, что это разорвалось его сердце. Он схватился руками за грудь, не спуская глаз с Горицвита.

«Пошатнулся!» — обрадовался Варчук. Руки его сползли с груди, но он сразу же вновь схватился за сердце судорожно сведенными пальцами, — Тимофий с неожиданным проворством бросился в реку. Его голова не скоро показалась над водою, потом исчезла, снова появилась.

Бандиты выскочили из засады. Вода вокруг плывущего Тимофия закипела фонтанчиками.

А Сафрон, очумев от страха и злобы, метался среди бандитов, тыкал пальцем.

— Вон он! Вон! Показался.

— Да пошел ты… двоюродный брат Гальчевского! — наконец заорал на него высокий, косолапый бандит, тот самый, что стоял часовым на мосту. — Не видим, что ли?..

Варчук обиженно притих, но, когда появлялась над водой голова пловца, все указывал на него пальцем.

Студеная вода словно кипятком ошпарила Тимофия. Все тело его напряглось. Проворными движениями он под водой сорвал с себя пиджак, сапоги, рывком вынырнул, вздохнул всей грудью и снова погрузился в воду. Сильные руки, как весла, разгребали плотную воду. Пловец не слышал, как вокруг него шлепались пули: уши словно залило горячим клеем, они болезненно ныли.

«Ничего, Тимофий, на тебя еще пуля не отлита», — утешал он себя, как бывало на фронте. Под пулей он разумел не кусочек свинца, а смерть, ибо ранен бывал не раз. На его георгиевских крестах, лежавших в углу сундука, на оранжево-черных ленточках темнели пятна честной солдатской крови. Нет, он даже и мысли не допускал, что его могут сейчас убить. «Ранить могут. Так это не новость. А реку переплывем!»

Вода так и шипела, расступаясь перед ним. Он рассекал тугие подводные течения, могучими руками дробил водовороты, каждой мышцей ощущая сопротивление ледяных наэлектризованных мускулов реки. «Ничего, Тимофий, на тебя еще пуля не отлита!» И в напряжении не замечал, что вода уже окрасилась его кровью.

Вдруг произошло что-то необычайное и страшное. Все его сильное тело согнулось, передернулось в корчах, израненные кости мучительно свело, точно сковало морозом. Тимофий, превозмогая боль, рванулся из каменного плена. Руки, голова, плечи послушались, но оцепеневшие ноги тянули вниз.

И Тимофий все понял.

В последний раз поднял голову над водой, окинул печальным взглядом широкие берега, утопающие в рассветной дымке. И стало ему жаль чего-то. Страха не было, но все его полуживое тело охватила тоска о чем-то, что никогда уже не придет. И невдомек ему было, что жалел он о непрожитых годах, тех, что давно поселились в его лучших надеждах, а наяву не приходили еще. Только теперь он приблизился к ним — и вот уходит навсегда… «Может быть, Докия, Дмитро…» И глаза его подобрели. Вся жизнь за миг прошла перед ним, как проходит бессмертная армия мимо убитого товарища.

Промелькнуло детство, дождливые галицийские ночи на фронте, ближе стали убитые друзья и земля… «Барская?» — «Да нет, наша». — «Значит, барская?» — «Барская была да сплыла. Теперь наша, ленинской правдой дана…»

И он видит, как они с Мирошниченком и Дмитром вышли на большак среди хлебов, расшитых красными маками и подернутых желтой пыльцой, на которой держится крестьянская доля… Какова-то будет она!

И в последние секунды бытия весь он устремился к нераспознанной и к такой близкой уже грани будущего, — ведь и всегда он жил только будущим, в прошлом не было у него отрадных минут.

Тимофий уже не чувствовал, как ледяная вода сковала набухшие, усталые жилы, будто вымывая их из тела, как быстрое течение подхватило его и понесло на широкий плес…

— Капут! — сказал высокий, косолапый бандит, вскинул обрез на плечо и направился по тропинке в гору.

— А упорный, черт! — удовлетворенно выругался другой, закуривая цигарку. — Сколько проплыл в такую холодину!

Сафрон хотел попросить бандитов, чтоб еще подождали, — может, выплывет Тимофий, — но, улавливая охватившее их настроение, не осмелился, только стоял на месте, не сводя глаз с реки. Его носатое лицо все еще было сведено судорогой напряжения.

Бандиты уже взобрались на обрыв, зацокали наверху копыта, уже раскинулись полотнища зари, уже подбитая волной пустая плоскодонка шевельнулась, вздохнула и тронулась за хозяином, а Варчук все еще не выходил из прибрежных кустов.

«Господи Иисусе милосердный, помоги мне, грешному, в тяжелый час. Только бы…» И он перечислял все свои неотложные заботы, а его темные, без блеска, глаза, отороченные дутыми сережками лиловых подтеков, туманились от рассветной сырости, боли и злости.

Между тем в однообразное бормотанье Сафрона ворвалась песня, доносившаяся с реки. Сперва она не мешала молитве, но вдруг Варчук вскочил — вместо песни плеснула задиристая частушка. В голосе певца слышались и озорство и робость. Но вот частушка пропета до конца, певец с облегчением расхохотался, и уже два голоса, захлебываясь от изумления и восторга, должно быть впервые в жизни вывели: