Телеграмма с того света

— Лучше бы ты его украла, — сказал я.

— Я ничего не понимаю, — растерялась Галя.

— Да, я знаю, что ты мало чего понимаешь. В частности, ты не понимаешь, что Салтыкова лучше всего напялила бы этот костюм не на тебя, а на меня и по возможности всучила бы его мне бесплатно, только бы я не совался к ней. Ты можешь сообразить своей куриной головой, что мне дали — через тебя — взятку услугой?! Ты это понять способна?

— Не смей так со мной разговаривать, — тихо сказала Галя, и слезы струйками побежали по ее щекам.

Владик подошел ко мне и успокаивающе похлопал по плечу.

— Перестань, Стас, перестань, не расходись, ну не преувеличивай. Галя не подумала просто, она ведь ничего плохого и в мыслях не держала.

— Да мне и думать нечего было! — закричала Галя. — Откуда я могу знать о здешней тараканьей борьбе, обо всех этих ничтожных, гадких интригах.

Я чувствовал, как клубится, постепенно затопляя меня, черная бесплодная ярость, желание заорать звериным воплем, исчезнуть.

Но не закричал. Продышался, будто вынырнул с огромной глубины, и сдавленно-тихо сказал:

— Я тебя прошу костюм снять, упаковать и отнести обратно в магазин…

— Как? — поразилась Галя.

— Очень просто. Отнеси и скажи Салтыковой, что костюм тебе мал, что я не разрешаю брать вещей из-под прилавка, что ты терпеть не можешь фирменную «ангорку». Говори, что хочешь, но костюма чтобы я этого не видел.

— Ты из меня делаешь совершенную дуру! Тебе нужно, чтобы надо мной смеялись? — закричала Галя.

— Нет. Мне нужно, чтобы я тебя не стыдился. Иди в магазин и сдай костюм.

— Стас, ты меня извини, конечно, что я вмешиваюсь, но мне кажется, ты не прав сейчас, — сочувственно-мягко сказал Владик. — Не только Галя, но и я не улавливаю смысл некоторых твоих действий, а возникновение твоих симпатий и антипатий иногда просто непостижимо для меня…

В тишине раздавались только судорожные всхлипывания Гали.

— Скажи, Владик, ты ведь опытный человек, житейско-бытовой мудрец. Может быть, действительно мне надо завязывать со всей этой суетой и нервотрепкой?

Он скорчил гримасу совершеннейшего недоумения:

— Я тебе, Стас, в таких вопросах не советчик. Это твоя профессия, тебе и карты в руки, но если сказать по-честному — не верю я, что ты чего-нибудь добьешься. И особого практического смысла не вижу…

— Понятно, — кивнул я. — Ты когда должен уезжать за границу?

— Недели через три-четыре, сейчас документы оформляют, а что?

— Да так, ничего. Мне показалось, что ты не исключаешь возможности, что эти молодцы, которые телеграмму прислали, могут и тебе анонимочку в управление кадров подкинуть. В случае если я их и дальше тормошить буду.

Владик сухо усмехнулся, медленно сказал:

— Грубовато намекаешь на мою душевную черствость. — Покачал головой и спокойно добавил: — Вообще-то я не заходил так далеко в своих размышлениях на эту тему, но готов согласиться с тобой. Те, кто послал телеграмму, могут прислать и пакостную анонимку на меня и прямой донос на тебя. Эти люди много могут чего.

— И что, ты их опасаешься? — прямо спросил я.

— Ну, не так уж они страшны, и анонимки легко проверяются, а мне бояться нечего, весь я на виду, но сейчас, перед самым отъездом, это было бы довольно неуместно — ходить оправдываться и доказывать, что мой тесть был честный человек, а они жулики и что он никого не убивал, а это его убили телеграммой. Знаешь сам, кадровики — люди дотошные, в личных делах любят точность и ясность и доказательство твоей положительности начинают от противного.

— Я тебя понял, — снова кивнул я.

Мы помолчали и Владик чуть погодя сказал:

— Я не знаю, о чем ты сейчас думаешь, но, боюсь, ты меня неправильно понимаешь.

— Я тебя совсем не понимаю, а думаю я о штуке необъяснимой — где, когда, почему размылась грань между понятиями «честь» и «бесчестье».

— Погоди, — поднял руку Владик.

— Нет, это ты погоди. Дослушай, может быть объяснишь мне, бестолковому. Почему человека, пришедшего в гости и укравшего ложку, больше никто на порог не пустит? А всем очевидного государственного вора, взяточника, лихоимца все привечают кланяются, дружат, в гости ходят, в сахарные уста целуют. До тех пор, пока мы его в тюрьму не посадим.

И тогда все выкатывают огромные голубые глаза: «Боже мой, кто бы мог подумать!»

— Мне странно объяснять тебе, служителю закона, презумпцию невиновности. Тысячелетняя мудрость: не пойман — не вор.