Зоя

— Сама не знаю, — со счастливой улыбкой ответила она. — Мне нравятся четные числа Она прочла ему последнее письмо от Маши: та писала, что Татьяна снова заболела, но на этот раз — ничего серьезного, что дядька наследника Нагорный поражает ее своей нежной и преданной привязанностью к Алексею и не оставляет его ни на минуту, что «папа очень ласков с нами и старается, чтобы мы не падали духом, были веселы и счастливы…».

Представить все это было нелегко. Сердце Клейтона готово было разорваться от сочувствия к этим незнакомым ему людям.

Но, разумеется, говорили они не только об ужасной судьбе русского императора и его близких. Зоя поверяла Клейтону свои секреты и мечты, да и он был с нею предельно откровенен.

Это было необыкновенное, волшебное лето. Если Зоя не была занята в спектакле, капитан заезжал за нею и увозил, старался развлечь, делал ей и бабушке маленькие подарки, которые обходились ему подчас весьма недешево.

Но пришел сентябрь, и все эти невинные радости кончились. Генерал Першинг объявил своим адъютантам, что ставка переносится в Шомон-на-Марне.

Клейтон должен был через несколько дней покинуть Париж. А Дягилев задумал ехать с гастролями по Испании и Португалии Зое предстояло принять мучительное решение. Оставить бабушку она не могла — и ей пришлось покинуть труппу, что просто подкосило ее.

— Но ведь на Дягилеве свет клином не сошелся, — пытался утешить ее Клейтон. — Поступите в другой театр.

Но для Зои существовал один-единственный театр, и она страшно горевала из-за того, что приходится расстаться с ним. Однако это было еще не все: спустя две недели после дня рождения наследника Зоя получила письмо от Маши, отправленное, как всегда, доктором Боткиным. Письмо это содержало ужасные вести.

14 августа всю семью Романовых вывезли из Александровского дворца в Царском и отправили в далекий сибирский город Тобольск. Маша написала ей за день до отъезда, и Зоя не знала о них ничего — ни где они теперь, ни как перенесли трудную дорогу, ничего, кроме того, что в Царском их больше нет Это было невыносимо. Она-то предполагала, что их со дня на день увезут в Ливадию, в благословенный Крым, где они будут в безопасности. Все обернулось иначе, и она с замирающим от зловещих предчувствий сердцем читала и перечитывала письмо подруги. Напрасно Клейтон, которому она показала письмо, старался ее ободрить.

— Я уверен, Зоя, что она скоро даст о себе знать, — говорил он, — и все ваши страхи покажутся смешными и глупыми. Не стоит воображать себе всякие ужасы. Успокойтесь.

Он произносил эти слова, а сам прекрасно понимал, что все они — впустую: как могла Зоя успокоиться, если всего несколько месяцев назад лишилась всего, что у нее было, если воочию увидала все ужасы революции, если ее близким и родным действительно грозила опасность. Ему и самому было страшно думать об этом, но ни он, ни кто другой ничего не в силах были предпринять. Соединенные Штаты сразу же признали Временное правительство, и никто не решился предоставить убежище низложенному императору. Ему не было спасения от революционеров. Оставалось только молиться и уповать на то, что когда-нибудь его с семьей все-таки освободят. Вот и все, чем мог Клейтон утешить Зою. А хуже всего было то, что он и сам должен был уезжать.

— Это не очень далеко. При первой же возможности я примчусь в Париж, обещаю вам!

Но Зоя глядела на него с ужасом. Маша… Дягилев…

А теперь еще и это. Три месяца он ухаживал за нею, и это дарило ему возвышенное и чистое наслаждение.

Евгения Петровна с облегчением видела, что оказалась права и тревожиться за внучку нет оснований, капитан не позволял себе ни малейшей нескромности, которая могла бы спугнуть или насторожить Зою. Он просто радовался возможности видеть Зою и старался, чтобы возможности эти случались почаще, а потому приглашал ее на прогулки, в театр, пообедать у «Максима» или в скромном бистро. Сама же она расцветала, чувствуя себя под его надежной и нежной защитой, зная, что его интересует каждая мелочь, касающаяся ее жизни. Порой ей казалось, что она вновь обрела семью. И вот теперь она одновременно теряла и Клейтона, и любимое дело и должна была устраиваться в какой-нибудь театр. Евгения Петровна скрепя сердце должна была признать, что они обе сильно зависели от Зоиного жалованья.

10 сентября она поступила в труппу балета, не обладавшего ни изысканным стилем, ни техникой, ни железной дисциплиной, отличавшими дягилевский театр, да и денег на новом месте ей платили гораздо меньше.