Кристина

— Поскорей бы забыть это искусство, — сказал я. — Когда ты начал курить сигары?

— Когда работал у Дарнелла, — ответил он. — Я не курю в присутствии моей матери. От табачного дыма она впадает в истерику.

Он обращался с сигарой не как подросток, а как курильщик с двадцатилетним стажем.

— Сейчас пожарю кукурузные хлопья, — добавил он. — Ты как, не откажешься?

— Конечно, нет. У тебя есть пиво?

— Три упаковки в холодильнике и еще две в комнате.

— Великолепно. — Я с вытянутой левой ногой осторожно уселся за кухонный стол. — А где твои родители?

— Пошли на новогоднюю вечеринку к Фассенбахам. Когда тебе снимут гипс?

— В лучшем случае — в конце января. Он вылил в глубокую сковороду чуть ли не полбутылки оливкового масла и поставил сковороду на плиту. Затем пошел к холодильнику. Достал упаковку с шестью банками пива, две из которых открыл, и одну протянул мне. Я взял. Он взял свою.

— Тост, — сказал Эрни. — Чтобы в 1979 году сдохли все говнюки на свете.

Я медленно поставил банку:

— Эрни, я не стану пить за это.

В его серых глазах сверкнули маленькие искорки злобы. Вспыхнули — и тут же погасли.

— Ну, за что же ты станешь пить?

— Может, за колледж?

Он молча посмотрел на меня, и я понял, что он вовсе не был в хорошем настроении, как мне показалось сначала.

— Так и знал, что она задурила тебе мозги. Моя мать — это женщина, которая сделает любую пакость, чтобы добиться своего. Ты же знаешь, Дэннис. Она самому дьяволу поцелует задницу, если ей будет нужно.

Я отодвинул банку от себя.

— Ну, она не целовала мою задницу. Просто сказала, что ты не готовишься к поступлению и что она волнуется за тебя.

— Это мое дело, — сказал Эрни. Его губы скривились, лицо стало неописуемо уродливым. — Я буду делать то, что хочу.

— А поступать в колледж ты не хочешь, да?

— Нет, я поступлю. Но только в свое время. Так и скажи ей, если она спросит. В свое время. Не в этом году. Если она думает, что я собираюсь летом поступать в университет и там она будет ходить за мной по пятам, то она выжила из ума.

— Что же ты собираешься делать?

— Уехать отсюда, — сказал он. — Сяду в Кристину и уберусь из этого паршивого городка. Тебе ясно?

Он повысил голос, а я почувствовал, что на меня накатывает новая волна ужаса. Я был беспомощен перед этим человеческим страхом и только надеялся, что он не проступал на моем лице. Потому что теперь это был не просто голос Лебэя; теперь это было даже лицо Лебэя, выпиравшее из-под маски, которая еще не успела затвердеть на покойнике.

— Здесь слишком много дерьма, и я думаю, что этот проклятый Дженкинс все еще следит за мной, хотя ему следовало бы почаще оглядываться назад…

— Кто такой Дженкинс? — спросил я.

— Не важно, — ответил он. — Ты его не знаешь. — На кухне начала потрескивать сковорода с маслом. — Мне нужно к плите, Дэннис. Ты хочешь сказать тост или нет? Мне — все равно.

— Ладно, — произнес я. — Давай за нас?

Он улыбнулся, и мне стало немного легче.

— За нас — другое дело. Давай выпьем за нас.

Мы стукнули банкой об банку и выпили. Эрни пошел к плите. Встряхнув сковороду, высыпал в нее пачку кукурузных хлопьев. Я сделал пару глотков пива и больше не захотел.

Однако Эрни выпил свою банку еще до того, как перестало хлопать масло. Смяв ее в руке, он подмигнул мне и проговорил:

— Смотри, Дэннис, как она попадет прямо в задницу маленького бродяги.

Намека я не понял и поэтому только неопределенно улыбнулся. Он бросил банку Она ударилась об стенку, отскочила и угодила в мусорную корзину.

— Два очка, — сказал я.

— Верно, — сказал он. — Будь любезен, еще баночку.

Я подумал, что если Эрни напьется, то мне не придется возвращаться домой в Кристине, но пиво совершенно не действовало на него. Он приготовил кукурузные хлопья, пересыпал их в большое пластиковое блюдо, бросил сверху кубик маргарина, подсолил и сказал:

— Давай посмотрим телевизор в общей комнате. Ладно?

— Давай.

Я встал на костыли, зажал их под мышками и потянулся к трем банкам пива, оставшимся на столе.

— Я вернусь за ними, — сказал Эрни. — Иди, иди. Пока не переломал все снова. — Он улыбнулся мне, и в тот момент настолько был прежним Эрни Каннингеймом, что у меня защемило сердце.

Новогодняя передача была не из лучших. Пели Донни и Марси Осмонд, они обнажали гигантские белые зубы, и в их жизнерадостных улыбках было что-то акулье. Мы отвернулись от телевизора и стали разговаривать о том, как проводили время в больнице, и о том, что в это время делали мои родители и Элли. Он часто улыбался и кивал головой.