97  

Я подивился, что они по этому поводу подумают.

Но ненадолго.

16

Когда я наконец-то добрался до шоссе, голова у меня болела уже бешено, тем не менее, даже если бы это происходило до наступления эры круглосуточных супермаркетов, я не уверен, что отважился бы остановиться; моя рубашка слева закоченела от крови. По крайней мере, я не забыл заправить бак.

Раз я попробовал подушками пальцев потрогать рану на голове, и был вознагражден такой вспышкой боли, что зарекся пробовать вторично.

Я все-таки остановился на площадке для отдыха за Огастой. Тогда уже перевалило за десять вечера, и там было пусто. Я включил верхний свет в кабине и проверил свои зрачки в зеркале заднего вида. На вид они были одинакового размера, что меня утешило. Возле мужского туалета там стоял торговый автомат со жратвой, который взамен десяти центов выдал мне шоколадное пирожное с кремовой начинкой. Я поглощал его, управляя машиной, и моя головная боль понемногу слабела.

Было уже за полночь, когда я оказался в Лисбон-Фолсе. Мэйн-стрит лежала пустой, но обе фабрики — Ворумбо и Американский известняк — громыхали полным ходом, пыхали и чавкали, выбрасывая свой смрад прямо в воздух и сливая свои ядовитые отходы прямо в реку. Грозди ярких огней делали их похожими на космические корабли. Я поставил «Санлайнер» возле «Кеннебекской фруктовой», где он будет стоять, пока кто-то не заглянет вовнутрь, где увидит пятна крови на сидении, водительской дверце и руле. И тогда уже вызовут полицию. Я допускал, что мой «Форд» будут обследовать на отпечатки пальцев. Существовала вероятность, что они будут идентичными тем, которые имел на себе один «полицейский специальный» револьвер 38-го калибра, найденный на месте убийства в Дерри. В Дерри может вынырнуть имя Джордж Эмберсон, а потом и здесь, в Лисбон-Фолсе. Но если кроличья нора все еще там, где я из нее вышел, после Джорджа не останется никаких следов, достойных следствия, а отпечатки пальцев будут принадлежать человеку, который не родится еще восемнадцать лет.

Я открыл багажник, достал портфель, а остальное решил оставить на месте. Насколько я догадывался, все это окажется на продаже в «Беззаботном белом слоне», хранилище секонд-хенда неподалеку от Тайтесовского «Шеврона». Я пересек улицу в направлении драконьего дыхания фабрики, этого шух-ШВАХ, шух-ШВАХ, которое беспрерывно будет продолжаться круглые сутки вплоть до Рейгана с его эпохой свободной торговли, которая сделала дорогой американский текстиль неконкурентоспособным.

Сушилку освещало белое флуоресцентное сияние, которое лилось из грязных окон красильного цеха. Я заметил цепь, которая ограждала сушилку от остального двора. Было очень темно, чтобы прочитать надпись на табличке, которая на нем висела, и вдобавок прошло почти два месяца с того времени, как я ее видел, но я запомнил: ПРОХОД ДАЛЬШЕ ЗАПРЕЩЕН, пока не будет починена канализационная труба. Желтой Карточки — или скорее Оранжевой Карточки, если тот мужчина имел теперь такое звание — нигде не наблюдалось.

Дверь затопило светом фар, я сделался видимым, словно насекомое на тарелке. Передо мною выпрыгнула моя костлявая тень. Я оцепенел, когда ко мне подкатил большой грузовик. Я ожидал, что водитель остановится, вынырнет из кабины и спросит меня, что я здесь, к черту, делаю. Он сбавил ход, но не остановился. Поднял руку в приветствии. Я тоже махнул ему в ответ, и он поехал дальше, в сторону грузовых дебаркадеров, с дюжиной пустых бочек, которые бились у него в кузове. Я направился к цепи, быстро оглянулся во все стороны и поднырнул под нее.

Я шел мимо сушилки, сердце тяжело билось в моей груди. Такт ему отбивала рана у меня на голове. На этот раз там не было обломка цемента, который отмечал бы место. «Тише, — приказал я себе. — Медленно. Ступенька вот тут».

Вот только ее там не было. Ничего не было, кроме бетона, под моей подошвой, которая искала на ощупь.

Я прошел немного дальше, но и там ничего. Было довольно прохладно, и я мог видеть легкий пар в своем выдохе, но руки и шея мои покрылись тонким слоем липкого пота. Я прошел еще немного дальше, но теперь уже был почти уверен, что зашел очень далеко. Кроличья нора или исчезла, или ее здесь вообще никогда не было, а это означало, что вся моя жизнь как Джейка Эппинга — все, от моего, награжденного премией БФА[241] садика в начальной школе до моего брошенного недописанного романа в колледже и брака со сладковато-ласковой женщиной, которая утопила мою любовь к ней в алкоголе, — было сумасшедшей галлюцинацией. Я все время был Джорджем Эмберсоном.

  97  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×